Юрий Трифонов - Как слово наше отзовется… [сборник публицистических статей]

В заявке, представленной в Министерство культуры РСФСР и Московский театр драмы и комедии на Таганке на постановку пьесы «Дом на набережной», Ю. В. Трифонов писал: «Действие пьесы должно разворачиваться в трех временах: довоенном, послевоенном и нынешнем. Место действия: Москва, центр. Основной фигурой пьесы будет человек, прямо скажем, несимпатичный: некий Вадим Глебов, по прозвищу Батон, когда-то заурядный школьник, ныне процветающий и довольный жизнью функционер от науки. Скажем, филологической. Пьеса проследит путь недостойного процветания. Путь мелких уступок, мелких предательств, мелкого приспособленчества и мелких удач. С помощью всей этой мелкоты, иногда невидимой глазу, Глебов выигрывает крупно: он выигрывает благополучный итог. Хорошо ли это? Пьеса должна ответить: нет, нехорошо. Ибо — безнравственно. Возникает другой вопрос: нужно ли подобную, не совсем ароматную фигуру выволакивать на нашу сцену? Разве нет у нас других персонажей, почище и посветлей? Разумеется, есть. Их гораздо больше, чем таких Глебовых. Но, Глебовы, к сожалению, еще порой встречаются у нас кое-где. И вот по ним хотелось бы ударить со всей силой бичом искусства, в данном случае театрального.

Потому что вопросы нравственности, как было сказано недавно с высокой трибуны, являются главными и важнейшими вопросами, которые обязано разрабатывать наше искусство.

И затем: не надо думать, что пьеса будет посвящена только одному неприятному Вадиму Глебову. О, нет! В произведении будут фигурировать и другие люди, которые вполне могут понравиться зрителю. Например: несколько романтически настроенных мальчиков, товарищей Глебова по школе. Один чудаковатый, небольшого ума, но, в сущности, добрый и порядочный старик, профессор Ганчук. Его дочка, обаятельная девушка, к сожалению, с нелегкой судьбой. Да и ассистент профессора Куно Иванович — недурной человек.

Так что хороших людей в процентном отношении будет значительно больше, чем таких, как Глебов. К Глебову можно присоединить лишь еще одну сомнительную личность: его старого приятеля Шулепникова. Но этот Шулепников в конце пьесы будет наказан жестоко. В финале он окажется, как говорят, у разбитого корыта.

Автору хотелось бы сказать этой пьесой, что приспосабливаться к жизни, к обстоятельствам и к сильным мира сего — то есть поступать не по совести — дело скверное и к тому же невыгодное. Потому что у Глебова, хотя он якобы процветает, голо и пусто в душе, никому он не интересен, никому не нужен. И ничего от него не останется в этом мире, кроме росписи с завитком, которую он оставляет каждый месяц в выплатной ведомости…» (архив Ю. В. Трифонова).

Когда и о чем мы можем ожидать от Вас чего-то нового? — Представляет интерес ответ писателя на аналогичный вопрос журнала «Советская литература на иностранных языках»: «О творческих планах говорить во всеуслышание всегда как-то неловко. Это ведь дело интимное, тайное. Если „социальный заказ“ и существует, то он существует в душе писателя, а не написан большими буквами у него на лбу. Я полагаю, что „социальный заказ“ существует в душе каждого настоящего писателя, всерьез озабоченного своим делом: в форме некоей субстанции он образует как бы начальный сгусток материи, первооснову будущего произведения. Но говорить о будущих произведениях так же странно и легкомысленно, как, например, говорить о том, как в ближайшие три года сложатся ваши отношения с женой и какие у вас родятся дети. Там будет видно, что получится» (архив Ю. В. Трифонова).

…даже в Литинститут поступал со стихами. — В архиве писателя имеются рукописи около 100 стихотворений, которые он не публиковал. В 1944 году Ю. Трифонов поступал в Литературный институт имени А. М. Горького на отделение поэзии, но был принят на отделение прозы. В «Воспоминаниях о муках немоты» Ю. В. Трифонов пишет: «Год назад, летом сорок четвертого, я пришел во двор старого особняка на Тверском бульваре, поднялся по выбитым каменным ступеням на второй этаж и отдал три тетради своих сочинений секретарю приемной комиссии. Никто меня не рекомендовал. Отчего-то была глупая уверенность, что меня непременно примут. Я писал стихи под Маяковского, мне они казались превосходными, хотя это были вполне посредственные ученические вирши — теперь-то, спустя годы, понимаю отчетливо. Кроме того, я переводил с немецкого Бехера, Гейне и даже перевел одно стихотворение Гёте. Две школьные тетради со стихами и переводами представлялись мне такой солидной заявкой, что двух мнений быть не могло — меня примут на поэтический семинар. Я стану поэтом. Да я уже и теперь поэт. В заводской газете я опубликовал стихи на производственные темы, очень бойкие, сатирические, ядовитые, и они имели успех. Писал легко и помногу. В каждом стихотворении было не меньше двух десятков куплетов. Словом, дело было в шляпе. Я отдал тетрадки без всякого волнения, как отдают продовольственные карточки в магазине для получения того, что положено. В виде довеска, совершенно необязательного, я прибавил к своим поэтическим творениям небольшой рассказ, страничек на двенадцать, под названием — бессознательно украденным — „Смерть героя“. Рассказ, как и стихи, был написан от руки чернилами, но не в тетрадях, а на длинных полосах бумаги, которая употреблялась на нашем цеховом складе для завертывания инструментов. Я сделал хороший запас этой бумаги еще год назад, когда работал в инструментальном отделе. Прошел месяц, в течение которого я написал еще не менее дюжины стихотворений, и пришел на Тверской бульвар за ответом. Секретарь заочного отделения Слава Владимировна сказала: „Стихи так себе, а рассказ понравился председателю приемной комиссии Федину“. На секунду я был потрясен: „Стихи … так себе?“ — „Да, стихи ваши… — Слава Владимировна, улыбаясь, подбирала слова, — не произвели впечатления. Но вы можете быть приняты на отделение прозы“.