Жизнь — это не просто способ существования белковых тел, как нас учили в свое время по тексту основоположника. Жизнь — это еще и странная привычка задавать век за веком одни и те же вопросы, на которые нам сплошь и рядом отвечают те, кого мы не спрашиваем. У меня, как и у Мартина Гарднера, есть основания полагать, что ответы на эти вопросы не сводятся к колебаниям квантов или струн.
В популярных научных книжках авторы, ради иллюстрации сложных идей, часто ставят мысленные эксперименты, совершенно невозможные в реальном мире: например, помещают человека в сингулярность, за горизонт событий черной дыры, названный так потому, что оттуда не возвращается ни свет, ни информация, и откуда, согласно некоторым теориям, открывается путь в другие вселенные. Но в жизни каждого из нас рано или поздно наступает собственная сингулярность, за горизонтом событий которой мы будем иметь возможность получить ответ на все наши почему. — или не получить, что тоже будет исчерпывающим ответом. Ни свет, ни информация оттуда не доходят, и полагать, что Нобелевская премия дает право авторитетно судить о природе этой сингулярности, наивно и уморительно.
Немецкий философ Иммануил Кант писал, что больше всего на свете его восхищают звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Кант жил в эпоху мимолетного равновесия этих двух объектов нашего вечного любопытства. За 14 столетий до него африканский епископ Августин заявлял, что потерял интерес к звездному небу, восхищавшему его в молодости, и сосредоточился на нравственном законе, то есть вере. Эти слова, как мне помнится, страшно возмущали нашего недавнего современника, американского астрофизика и борца за мир Карла Сейгана, который считал, что звездное небо — неизмеримо важнее. Сейган верил в пришельцев — он еще не успел разочароваться в научной фантастике, и даже сам оставил в ней след.
Сегодня наша способность восхищаться вообще чем бы то ни было в среднем сильно уступает способности этих троих. Новость о предстоящем эпохальном физическом открытии вряд ли будет передаваться из уст в уста, как это было во времена всемирного культа науки, при Дарвине или Эйнштейне — времена, когда идея тепловой смерти вселенной вызвала нечто вроде паники в просвещенном мире. С другой стороны, нынешние мыслители старательно обходят вечные вопросы, и тем самым создают парадоксальную ситуацию, когда о нравственности берутся рассуждать физики. В действительности же нам никуда от них не деться, а откровения Стивена Вайнберга заслуживают лишь того, чтобы от них в досаде отмахнуться. История нашей частной вселенной, от первой сингулярности до последней, заставляет обращаться вновь и вновь к другим специалистом, вроде того флорентийца, который много веков назад обратил наше внимание на источник энергии, ускользнувший от внимания Вайнберга: l'amor che move il sole e l'altre stelle — любовь, которая движет солнцем и другими звездами.