Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

А вместе должны служить РОСВООРУЖЕНИЮ. Не приведи Господь ситуацию: арабы кончают с Израилем и лишаются врага! Кто тогда станет советский металлолом покупать?! На Средиземном море санатории для советников из Москвы содержать? Покупателей у РОСВООРУЖЕНИЯ не густо, и новых интересантов при валюте так просто не сыскать.

* * *

Меж тем, в Японии скандал! Перлюстрировав все мои письма друзьям и исследуя японскую прессу, «ктой–то» атаковал предстоявшую мою поездку. И сам посланник Израиля в Токио, т о в а р и щ Эшкол, «забыв», кто он, у п а л до собственноручного (!) названивания по телефонам моим японским абонентам и попыток телефонного допроса их на тему: «А он кто такой?! (Это обо мне)», «Зачем едет?». И «знают ли японцы, что приглашают уголовного преступника?»

Японцы поступили со стариком жестко. Жестоко даже: и у них — людей восточных — бессовестных судят бездушные. Показательный мордобой, учиненный орлами из японских СМИ, и меня потряс. Настолько, что, будучи уже в Японии, я, пораженный, пообещал «найти час», чтобы «помириться» с ним. С послом моим. И как–то однажды меж неотложными делами компанией явился в забаррикадированный «бункер» конторы. Свиделся с Эшколем. Узнал: не по своей воле он сподличал. Но по чьей тогда, если «наши» не при чем? Или может по КГБшной?

Вильнеры, Гужански, другие парламентарии шлют отпрысков своих в Москву, в школы КГБ. А Эшколы что, хуже? Им нельзя и они не шлют?

Посол старик. Сливы под глазами. Мешки брюк в разводах перламутра. Наслоения перхоти на грязном вороте бесцветного пиджака. Столбом взвился прах, когда в процессе демонстрации «примирения» отхлопали мы один другого по одежде… Поганая сценка, надо признаться.

Спросил его: как мог он опуститься до жизни такой? Есть же на то спецслужбы какие–никакие. А он — сам… Посол великого государства (Да! Великого! Или даже этого он уже не понимает?)… Тьфу!… Промолчал. Вот, говорить ему уже трудно или лень, а все туда же…

Потрясенный моим приемом в Токио, — а он мог быть и его, посла, триумфом, будь он чуток умнее, — человек с такой славной для Израиля фамилией лопнул. Испустил дух.

Но это — потом. Потом. А пока надо собираться в Японию, а лететь не на что. Там, в Москве, проблем не было. Но за командировкой и в горячке депортации не случилось времени. Здесь времени сколько угодно. Но действительно, нет денег на билеты. Слишком много всего навалилось на нас с этой депортацией–репатриацией. Воспользоваться Фондом Спасения не могу. Сам же настоял на н е д о п у с т и м о с т и использования его средств на что–либо, кроме как на прямые затраты по Уставу. Хорош я буду, с а м наруша его!

Очень не хотелось лететь и жить там за счет самих японцев, которых по привычке воспринимал как мною спасаемых — тогда и теперь. Я же не бедный родственник в конце концов!… Но кто же я тогда? Так бы и не узнал правды… если бы одна догадливая телефонисточка не подсказала.

… После обильных ноябрьских и декабрьских — 1990 года — репортажей в японской прессе по поводу «Додин нашелся!!!» (ДВЕРЬ ЗАКРЫТАЯ 40 ЛЕТ, ПОГОВОРИМ ДОДИН, других множество в Токийском официозе Санкей Шимбун) перед самым новым 1991 годом меня пригласил посол Японии в Москве. Уже познакомившийся со мною на встрече 30 ноября и общавшийся позднее, теперь, после обмена любезностями, он распорядился связать меня по телефону с младшим братом одного из моих ОЗЕРЛАГовских «кровников» «господином Масару Ибуки».

Двумя минутами позже… Масару Ибуки уже рассказывал мне о недолгой послелагерной жизни брата дома, в Японии. О непростой судьбе его на родине. И о кончине Тому–сан, постигшей его весною 1962 года.

Рассказывая, он «вспоминал» живые, будто им самим пережитые подробности нашей с Тому жизни в лагерных зонах Братска. В том числе и собственные мои, о которых сам я давно забыл или помнил лишь потому, что касались и волновали они лишь одного меня. Трагические или трогательные подробности человеческого жития в нашу эпоху победительного прагматизма никого, казалось бы, уже не могли, не должны были интересовать. А вот надо же — Тому–сан запомнил их. Пересказал брату. И Масару–сан тоже запомнил их. Не забыл — пересказал мне…

Потом Масару–сан очень дотошно расспрашивал меня о моей семье: о Нине, о детях, о внуках, которых уже «знал» из прессы. О моей жизни. Его интересовало все: работа, увлечения, как отдыхаем. Уже где–то под утро, когда я, признаться, до чертиков устал, и мозг начал отключаться от многочасового сложного — двойного — собственных моих и Масару мыслей перевода, выяснилось, что у нас есть общее хобби. Это… проблемы раннего, с двух и даже с полутора лет воспитания детей игрой и учебой. К этому времени во всевозможных русских, британских и американских изданиях на эту тему прошли мои очерки, статьи, эссе. И он, оказывается, «имеет о том точную информацию» и даже копии всех работ. Вообще, как я понял, он, видимо, хорошо подготовился к нашему разговору. Во всяком случае знал обо мне все, что ему нужно было. И предыдущие его вопросы вызывались не столько японской вежливостью, сколько желанием все–все уточнить еще и еще раз.