Рене Нюберг: Последний поезд в Москву

За время работы над книгой я значительно расширил свои знания о мире, из которого происходила моя мать – мире еврейства.

Я часто слышал от еврейских друзей, что ребенок еврейской матери – еврей, на что отвечал: “Это по вашим законам”.

Солженицын основательно обдумывает этот вопрос. Он остановился в итоге на позиции израильского писателя Амоса Оза: еврей – это человек, который считает себя евреем. По мнению Солженицына, ключевыми в вопросе принадлежности к национальности являются дух и знание [3]. Я полушутя обозначил себя в соответствии с Нюрнбергским законом 1935 года “полукровкой первой степени”. Такое определение метко в своей брутальности, хотя и неполиткорректно.

Одну из глав книги я назвал “Круги пересекаются и замыкаются”. Это о кругах судьбы. А значит – и о кругах истории. О событиях, удивительным, но и закономерным образом соединяющих частную жизнь с бесконечным временем. И в этом смысле – последнего поезда не существует…

Старшеклассником, а может, чуть раньше, я нашел в родительском книжном шкафу “Майн кампф” в шведском переводе. Принялся листать и изумился. На титульном листе мама желала отцу интересного чтения – причем надпись была датирована 1941 годом. Я побежал с книгой к матери. Она явно смутилась. О чем думала моя далекая от политики мать, когда писала эти слова в начале Советско-финской войны 1941–1944 годов? Какие мысли промелькнули в ее голове, когда сын напомнил ей о них? Найдя эту книгу много лет спустя, я обнаружил, что лист с посвящением исчез. Сам я не читал ее ни тогда, ни после…

Еврейское происхождение моей матери было семейной тайной и не обсуждалось с посторонними. Я узнал о нем от родителей в подростковом возрасте. Прошло немало времени, пока я осознал этот факт и всю историю моей матери. Брак с отцом означал для нее полный разрыв с родными.

Когда я рассказал своей будущей жене Кайсе, коренной северянке, с начальной школы жившей в столичном регионе, о мамином еврействе, она лишь подтвердила, что раньше не встречала евреев.

В доме моего детства говорили на двух языках. С отцом мы с сестрой говорили по-фински, с мамой – с годами все больше по-шведски. Мама хотела, чтобы мы во что бы то ни стало выучили финский, но ее ошибки в языке раздражали меня, и подростком я окончательно перешел на шведский.

Между собой родители говорили по-шведски. Отец был обычным для Хельсинки двуязычным мальчишкой: с матерью, уроженкой Хейнола, он говорил по-фински, а с отцом, родившимся в Карие (по-фински Карьяа), по-шведски. Он окончил шведскоязычную школу.

Принося мне приключенческие книги из библиотеки, мать следила, чтобы половина их была на шведском. Мне это не доставляло сложностей, наоборот, выбор становился шире.

В маминой семье преобладал шведский, поскольку ее мать, моя бабушка, выросла в Вааса [4]. Мама вместе с сестрой училась в шведскоязычной частной школе для девочек, в которую ее записали под именем Фанни – это имя естественным образом стало сначала ее вторым именем, а потом и единственным. Братья же ходили в еврейскую школу, общую для мальчиков и девочек. Дома говорили по-шведски, вторым языком был идиш [5], довольно распространенный среди хельсинкских евреев накануне войны.

Мамин идиш, если когда и существовал, остался в родной семье, его в конце концов поглотил немецкий. Шведский был языком культуры, финский – языком ассимиляции евреев вплоть до начала войны: с войной его позиция упрочилась. Даже в еврейской школе, где учились мамины братья, языком преподавания стал финский. Школьное руководство объявило, что больше не собирается поддерживать “меньшинство из меньшинств”.

Пользоваться финским на практике мама стала лишь в военные годы, когда добровольцем пошла служить в госпиталь. Солдаты смеялись над ее ошибками – она могла сказать, например, “падоснег” вместо “снегопад”, а бедная мама, в свою очередь, не понимала их диалекта.

Важность финского выкристаллизовалась для мамы во время войны. Он стал для нее опытом, объединяющим ее поколение, и важной составляющей ее интеграции в финское общество.

Выйдя на пенсию, мама стала активной участницей шведскоязычного Женского общества [6]. Однако при этом она не ощущала себя финской шведкой в полном смысле этого слова. Это различие было едва заметным в хельсинкской среде. Здесь проявлялось, хотя и подсознательно, мамино еврейское происхождение. Отрыв от старого окружения означал новую ассимиляцию, на этот раз с миром мужа. Поэтому финским необходимо было овладеть, на нем надо было говорить, и дети должны были знать финский как следует. Этим можно объяснить, почему шведский не стал для нас с сестрой “родным языком”, хотя все наше окружение было двуязычным. Технически решение пришло, когда я был в третьем классе немецкой школы – детей разделили на две группы: фин-скоязычную и шведскоязычную. Я попал в финскую, хотя стремился в шведскую, чтобы не расставаться с лучшим другом Гердом Векстрёмом.