Иван Касаткин - Будущее (статьи)

Не сказка…

Советская звезда, взметнувшись над Землею, разгорается все ярче в своем неуклонном полете и привлекает к себе взоры и угнетаемых и угнетателей, чующих, что близок день, когда он всем воссияет и разгонит тьму неволи, и когда падут, взвыв от ужаса, ослепленные светом, международные бандиты. Когда же наступит этот день?

И неужели в этом вопросе есть что-нибудь фантастическое?

Хотелось бы рассказать не сказку о том, что будет через сто лет, а благовествовать действительность…

Но чье перо, однако, в силах в нескольких строках художественно изобразить не достижения, через сто лет, грядущего материального прогресса, нет; а главное, те высшие общественные чувства, крайнего развития которых должно достигнуть человечество, свободное от борьбы с себе подобными за жизнь, свободное от власти природы и предоставленное естественному своему стремлению к совершенствованию, какое только мыслимо для гения в области идей и чувств.

Городок Усмань, в котором я живу, будет вымощен булыжником, не придется счастливцам в 2027 году натягивать болотные сапоги и прощаться с семьей прежде чем отправиться в поход к почте, чтобы сдать пакет, адресованный издательству «Земля и Фабрика», можно будет не держать кровожадных собак во дворах и не вешать на дверях пятифунтовых железных замков и не заставлять окон с пяти часов вечера ставнями из вершковых досок.

В этом я уверен!

Думаю также, что хомутовские мужики перестанут, наконец, со злобной завистью глядеть на рыжие залатанные сапоги горожан, и внуки мои не испытают никогда желания провалиться сквозь землю от неловкости и какого-то стыда. Бабы перестанут носить молоко за 10–15 верст в наш городок, а будут сдавать в какой-нибудь «молочный союз», будут получать нечто вроде месячного жалованья, будут членами союза со всеми преимуществами, вытекающими из этого. И главное — будут оставлять молоко и для своих ребятишек, — не все отдадут в «союз».

Думаю — соха и деревенская борона наконец успокоятся в «музее местного края». Ребятишки не будут мчаться, сломя голову на другой конец села, чтобы увидеть трактор, а будут, прислушавшись к гулу мотора, безошибочно определять: «Это № 3 в Долинский клин пошел пар метать». По шоссейной дороге, между золотых хлебов, будут мелькать автомобили с парнями и девушками, едущими на работы. Сорванные крылом машины колосья ударят в лицо зерном тяжелым, как свинец. Спины парней и девушек будут прямы и стройны, не изуродованы непосильным трудом, руки красивы. Песни будут какие-то новые.

Но одного не будет — и поэтому так ленива моя мечта, — не будет в живых ни одного из тех, кто мечтал, так много страдал и работал для всего, что будет через сто лет.

Отвечаю из глуши, хотя и недалекой от Москвы, но мало в чем уступающей каким-нибудь Тетюшам. Здесь улицы заростают бурьяном и крапивой, всюду лишь повалившиеся заборы, и неторопливый житель у калитки будет тебе часами рассказывать о том, как в прошлом году соседская собака придушила его гусенка. Словом, здесь знаменитая «вековая тишина». Эту заколдованную тишину ревниво охраняет прежде всего состояние грунтовых дорог. Но уже потревожена матерая одичалость и косность. Обыватель из-за поваленного плетня, задравши голову, ежедневно утром и вечером наблюдает гулкую стальную птицу — на запад и обратно. И невольно по ней угадываешь, что высокая индустрия, наука и всеобщий культурный подъем через сто лет совершенно свернут шею «вековой тишине» с бурьяном и крапивой, с бесконечной беседой у калитки о том как и чем можно сводить мозоли.

Очень жаль, что не придется увидеть нам, ныне живущим, СССР через 100 лет. Но мне, сидящему сейчас в этой глуши, уже не зазорно мечтать о том, что авось еще на своем веку я буду летать отсюда в Москву на собственной авиэтке…