Захар Прилепин - Имя рек. 40 причин поспорить о главном [litres]

Что мы не одни.

А то, что я сильно давлю на педали своей машины, мало психую и быстро справляюсь с алкогольным опьянением, – это всё ерунда и детский сад, даже рассказывать о таком не стоило.

Просто редактор сказал мне, что в статье должно быть семь тысяч слов.

Вот – семь тысяч слов. Сдачи не надо.

В прошлом году всё было. И в следующем всё будет.

Мы можем сомневаться в чём угодно. Нет смысла сомневаться только в щедрости того, кто за нами приглядывает.

В прошлом году у меня была зима.

Зима, вы заметили, в городской России стала иной.

В Москве так вообще создаётся ощущение, что зимы больше нет вовсе.

В Москве, особенно если не живёшь там, а бываешь наездами, нет смены времён года. Есть пробки, есть афиши, есть витрины, есть модельные показы, есть аэропорты и вокзалы, а времени года – нет.

Время года – это ведь не только снег, или дождь, или солнце, – это особое движение воздуха, особые звуки, особые запахи.

А в Москву как ни приедешь – всё одно и то же.

Тем более, что огромное количество москвичей передвигается исключительно на машинах – в красивых костюмах и норковых шубках, или муфтах, – и, в общем, им всё равно: они круглый год одинаково одеваются. И задают тон.

Потом вдруг, когда на календаре проявляется декабрь, посреди московских площадей образуются ёлки в гирляндах, и я начинаю понимать: всё-таки – зима, всё-таки Новый год.

Там, где я живу сейчас – это глухая деревня в керженском лесу, – всё иначе.

Знаете, я прилетел из одного европейского города в Москву, – в столице было что-то среднее между августом, мартом и декабрём, какая-то невнятная метеорологическая путаница. Оттуда я поскорей перебрался в Нижний, где царила более-менее приблизительная осень, начальная её пора.

Я сел в автомобиль и поехал в сторону своей деревни.

На Бору – есть такой городок по дороге, – отметил, что осень неожиданно получила более строгие очертания, ноябрьские.

Когда после Бора начались лесные посадки, я увидел, что ноябрь становится суров и цепок, а ледяные лужи отвоёвывают у дорог всё больше пространства.

Наконец, съехав с асфальта в лес – к моему дому ведёт двадцать километров натурального бездорожья, – я понял, что зима уже здесь, зима с нами: лес был снежный, снега здесь оказалось по колено, и в лесу видны разнообразные звериные следы. Звери ходят туда и сюда на маленьких, средних и огромных лапах, а также на копытах и коготках.

За семьдесят километров от большого города до маленькой деревни – и за полтора часа! – будто сменилось три месяца: октябрь, ноябрь, декабрь.

В прошлом году я всю зиму жил в деревне с детьми – и, наконец, полноценно вернул себе то ощущение, что было в моём рязанском деревенском детстве: когда зима необъятна, снега́ непобедимы, и внутри снега можно строить целые квартиры с уютными солнечными переходами.

И весна была у нас тоже, что надо. Весной мы тоже немного пожили в деревне.

Но если нашу зимнюю дорогу ещё можно укатать на тяжёлом внедорожнике, то с весенней – такие шутки не пройдут.

Иностранцы, сколько бы они ни приезжали к нам, никогда не осозна́ют во всей полноте, что́ такое весна в России, – до тех пор, пока не попадут ко мне в деревню.

В деревню – по нашей, как вы уже помните, лесной, весьма условной дороге, проложенной по бывшей насыпи, где ходила узкоколейка.

Ямы и выбоины у нас на дороге такие, что во многих из них вполне можно разводить рыбок, или кого там: змей и лягушек, а то и водолазов.

Зимой эти углубления заполняются снегом, снег утрамбовывается, и становится очень даже ничего.

Летом надо просто медленней двигаться, а то бампер однажды останется в яме, вместе со всей подвеской.

А весной, когда всё тает, медленнее двигаться нельзя: можно зачерпнуть воды так, что машина раздумает ехать – она же не подлодка. Можно, в конце концов, утонуть.

Как-то я вёз своих зарубежных друзей по весенней дороге в деревню – ах, какой они испытали восторг, смешанный с восхитительным детским ужасом. Потом сказали, что у них во всей стране нет ни одной такой дороги: ни в горах, ни в полях.

Мы въезжали в каждую лужу – словно в последний раз; всякий раз было такое чувство, что мы прыгаем все вместе с одним парашютом, и не уверены в том, что он раскроется.

Во все стороны взлетали чёрные ломкие льды, вперемешку с водой, полной ледяного крошева, вода ударяла нам в лобовуху, волны взмывали вровень с крышей, и ни на миг не покидало осознание того, что застрять, заглохнуть мы не имеем права, – выйдя из машины, мы окажемся едва ли не по пояс в воде: ни толкать, ни домкратить в таком состоянии её нельзя.