Лев Рубинштейн: Кладбище с вайфаем

Дна на сегодняшний день не предвидится, это правда. То есть, возможно, оно где-то и есть, но глубину наблюдаемого нами свободного падения определяет точно не сам телеведущий. И не его начальство. И не начальство его начальства. И даже не самое начальственное начальство.

В данном случае это самое дно может вдруг нащупать ногой, обутой в растоптанный домашний тапок, только лишь тот самый упомянутый мною адресат тех самых телевизионных посланий. Только он в какой-то момент, о сроках которого не знает никто, а меньше всего он сам, вдруг, движимый неведомой, но властной силой, встанет с дивана, выйдет во двор, подберет с земли первый же попавшийся увесистый обломок кирпича, вернется домой, подойдет вплотную к телевизору и со всего маху запустит в экран, прямо в приятное гладкое лицо пламенного пропагандиста. И — скажу попутно — это будет еще очень хорошо, если “адресатом” кирпичного полета окажется всего лишь телевизор.

Вот это лишь и будет означать, что дно все-таки где-то есть.

И когда это случится, никто не знает. И о том, что такого остросюжетного должно произойти, чтобы это случилось, тоже никто не знает, и лучше бы на эту тему даже и не фантазировать.

В одном из моих давних текстов есть такое место: “Здесь у каждого свое дно и свой потолок. Границы падений и воспарений у каждого свои. И это не только здесь”.

Этим можно было бы и закончить. Но напоследок я все же позволю себе — на правах автора — еще одну самоцитату, как бы возвращающую нас к тому, с чего мы, собственно, начали: “Я думаю, — написал я однажды, а именно в середине восьмидесятых годов, — что содержание и оправдание каждого жеста прямо пропорциональны той степени, в какой осознаны вся мера ответственности за него и весь диапазон его последствий”.

Я и теперь так думаю.

Сдвиги речи

* * *

Интересное слово “прорыв”.

Прорыв — это радикальный и отчаянный выход из рутинного, привычного до смертельной тоски и уютного, как старые шлепанцы, пространства.

“Это настоящий прорыв”, — говорим мы иногда, когда речь идет о головокружительной художественной идее или об отважном политическом решении, которое по нашим представлениям способно существенно и, главное, благотворно изменить картину общественной жизни.

“Это настоящий прорыв”, — говорим мы сегодня, лихорадочно и суетливо ища по углам тряпки, ведра и тазы.

* * *

Покуда снобы и грамма-наци толкуют по поводу своих несчастных и никому давно не интересных “тся” и “ться”, где-то совсем рядом бурлит, кипит и переливается всеми цветами радуги настоящая жизнь языка. Особенно, конечно, письменного.

Примеров-то, само собой, полно, но, чтобы не ходить за ними слишком далеко, я расскажу, что буквально вчера я увидел рукописное объявление, прилепленное к какому-то столбу рядом с метро Щелковская.

Написанное корявыми буквами объявление содержало что-то скучное, какие-то предложения какой-то работы.

Но оттуда на меня буквально выпрыгнуло словосочетание “предоставляется гостиниться”.

Я спешил, поэтому не успел осознать масштаб этой орфографической дерзновенности.

Уже в метро я понял, что этот не известный мне глагол русского языка, употребленный либо в инфинитивной форме (“ться”), либо — с популярной ошибкой — в форме третьего лица единственного числа настоящего времени, это совсем не глагол, а вовсе даже имя существительное женского рода в именительном падеже.

“Что-то я тут с вами совсем загостинился”.

Из “Записок о русской грамматике”.

* * *

Сколько-то лет тому назад, примерно в конце восьмидесятых годов, моя давняя приятельница, русская, но уже довольно давно живущая в Париже, стояла возле какого-то парижского метро в ожидании какой-то назначенной встречи.

И вот видит она, как к ней стремительно приближается женская фигура. На некотором расстоянии моя приятельница понимает, что это русская фигура. По характерной пластике, по излучаемой фигурой тревожности, по обилию пакетов и сумок во всех, какие есть, руках. Приблизившись к ней, фигура спросила, по-русски, естественно: “Ой, а скажите, как мне попасть туда-то. А то я заблудилась”. Приятельница моя ей и объяснила — тоже, разумеется, по-русски, — как ей попасть туда-то. Та, торопливо сказала “спасибо” и понеслась в указанном направлении. Потом она как-то резко сбавила темп, потом развернулась, потом столь же стремительно двинулась обратно, снова подбежала к моей знакомой и тревожно поинтересовалась: “Вы русская, что ли?” “Ну да”, — ответила знакомая. “Ой! — сказала женская фигура. — Слава богу! а то я испугалась , что я понимаю по-французски”.