Игорь Гергенредер - Нерусский Александр Грин

Ощущение сверхъестественного становится всё сильнее. Мы узнаём, что продукты были уже взвешены и погружены в кладовые, а перед столом лежали тюки, которые заключали вещи, и Александр Каур перевёл сказанное Бам-Граном, что с разрешения пайковой комиссии, он «будет иметь честь немедленно показать собранию все, что есть в тюках».

Читаем: «руки испанцев, с уверенностью кошачьих лап, взвились из-под плащей, сверкнув узкими ножами; повернув тюки, они рассекли веревки, затем быстро вспороли кожу и холст».

Запомним – «с уверенностью кошачьих лап».

«Еще три тюка распались под движениями острых ножей. Появились куски замечательного цветного шелка, узорная кисея, белые панамские шляпы, сукно и фланель, чулки, перчатки, кружева и много других материй, видя цвет и блеск которых, я мог только догадаться, что они лучшего качества. Разрезая тюк, испанцы брали кусок или образец, развертывали его и опускали к ногам. Шелестя, одна за другой лились из смуглых рук ткани, и скоро образовалась гора, как в магазине, когда приказчики выбрасывают на прилавок все новые и новые образцы».

А теперь сравним: «в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские платья. Это в одних витринах, а в других появились сотни дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же туфель – черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками». Это из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова, из главы «Черная магия и ее разоблачение».

Читая «Фанданго» Александра Грина и знаменитый роман Михаила Булгакова, видишь, что Воланд и его свита выросли из Бам-Грана с его свитой. «Фанданго» был напечатан в альманахе «Война золотом. Альманах приключений», М., 1927. Михаил Булгаков начал работу над «Мастером и Маргаритой» в тридцатые годы. Он взял у Грина идею визита сверхъестественной силы в советскую действительность.

Смысл посещения Бам-Граном Петрограда в январе 1921 и Воландом – Москвы тридцатых годов совершенно разный. Говорящий по-испански профессор и его помощники привезли бедствующим жителям Петрограда прекрасное покрывало, на котором были вышиты латинскими литерами имена двенадцати девушек. Герой рассказа прочитал публике написанное на бумаге, приложенной к покрывалу:

«Далекие сестры! Мы, двенадцать девушек-испанок, обнимаем вас издалека и крепко прижимаем к своему сердцу! Нами вышито покрывало, которое пусть будет повешено вами на своей холодной стене. Вы на него смотрите, вспоминая нашу страну…»

Сказано, что, когда Александр Каур кончил переводить, «некоторое время стояла полная тишина». Рассказчик повторяет: «Далекие сестры…» Была в этих словах, читаем, грациозная чистота смуглых девичьих пальцев, прокалывающих иглой шёлк ради неизвестных им северянок, чтобы в снежной стране усталые глаза улыбнулись фантастической и пылкой вышивке. Юг кивнул Северу. «Он дотянулся своей жаркой рукой до отмороженных пальцев». Эта рука, пахнущая розой и ванильным стручком, – лёгкая рука нервного создания, носящего двенадцать имен, «внесла в повесть о картофеле и холодных квартирах наивный рисунок, подобный тому, что делает на полях своих книг Сетон Томпсон: арабеск из лепестков и лучей».

Интересно, как воспринимает дары гражданин, назвавшийся статистиком Ершовым. Грин оставляет нам вопрос – а не согласны ли с Ершовым другие? Тот кричит, покрываясь красными пятнами: «– Я в истерике, я вопию и скандалю, потому что дошел! Вскипел! Покрывало! На кой мне черт покрывало, да и существует ли оно в действительности?!»

Бам-Гран спрашивает, что кабаллеро Ершов имеет против него.

«– Что я имею? – вскричал Ершов. – А вот что: я прихожу домой в шесть часов вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня нет. Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут. Масла мало, мяса нет, – вой! А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю. Я вас, заморские птицы, на вертел посажу и, не ощипав, испеку!»

Ершов стал топать ногами, и Бам-Гран вздохнул, качая головой.

«– Безумный! – сказал он. – Безумный! Так будет тебе то, чем взорвано твое сердце: дрова и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более – ничего! Дело сделано. Оскорбление нанесено, и мы уходим, уходим, кабаллеро Ершов в страну, где вы не будете никогда!»