Игорь Клех - Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Два столетия спустя фигуры подрывателя основ Вольтера, мечтателя Руссо и полководца Наполеона представляются связанными друг с другом странным образом – словно вершины «Бермудского треугольника», погубившего величие Франции ради процветания европейской цивилизации. Наполеон относился к Руссо не без ревности и солидарности – как к такому же выходцу из безвестности и нищеты, сумевшему добиться своим пером мировой славы. У Руссо никакого отношения к Наполеону быть не могло (он умер, когда будущему императору не исполнилось и десяти лет), но в диких корсиканцах ему мерещилась свежая сила, способная оздоровить погрязшую в пороках Цивилизацию: «В «Общественном договоре» я говорил о корсиканцах, как о народе новом – единственном в Европе, еще не испорченном законодательством, и высказал мнение, что на такой народ нужно возлагать большие надежды, если ему посчастливится найти мудрого руководителя». По просьбе нескольких влиятельных корсиканцев Руссо даже принялся набрасывать для них план, типа «как нам обустроить Корсику».

Руссо с Вольтером были заочными заклятыми друзьями-врагами. Несомненно, они ревновали к славе друг друга, но все личное в их отношениях являлось лишь следствием идейного антагонизма апологета Цивилизации (Вольтера) и апологета Природы (Руссо). Француз Вольтер скрывался от гонений на территории Женевской республики, а швейцарец Руссо предпочел своей «мачехе», Женеве, Париж и его окрестности. Оба они не дожили до Великой Французской революции, но даже после смерти оказались неразлучны. Когда до Руссо дошло известие о кончине восьмидесятичетырехлетнего Вольтера, он не на шутку разволновался в свои шестьдесят шесть лет: «Чувствую, что моя жизнь связана с его жизнью; он умер, скоро и я умру». Как сказал, так и поступил – через месяц с небольшим. Но перед тем с ним успел познакомиться боготворивший его, юный, неказистый Робеспьер. Именно Руссо, а не Вольтера якобинцы признали своим духовным отцом и идейным вдохновителем в годы революции. Вольтер был слишком критичен, язвителен, аристократичен – с ним хорошо было опрокидывать и разрушать, но в качестве революционной хоругви он не годился. Чтобы объединить толпу на более длительный срок, нужна была позитивная иллюзия, высокие цели, патетика – все то, что в избытке присутствовало в сочинениях «неподкупного» плебея Руссо. Останки обоих литераторов якобинцы с почестями перенесли в Пантеон, но им недолго пришлось там лежать. После первого отречения Наполеона вернувшиеся к власти роялисты выкинули их оттуда, а затем еще несколько десятилетий опустевшие саркофаги Вольтера и Руссо то отправлялись в ссылку в подвал, то вновь возвращались на свое почетное место.

Тень Руссо смущала многие умы Старого и Нового Света. Более всего – приверженцев романтизма, революционеров-демократов и основоположников научного коммунизма. В России сочинения Руссо наибольшее влияние оказали на Радищева, Герцена и Чернышевского («Общественный договор» и «Рассуждение о неравенстве»), на раннего Достоевского («Новая Элоиза» и «Исповедь»), но в особенности на Льва Толстого, который признавался: «Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая “Словарь музыки”. Я больше чем восхищался им – я боготворил его. В пятнадцать лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие страницы его так близки мне, что мне кажется, что я их написал сам».

Спустя два столетия, благодаря приобретенному историческому опыту и успехам социологии и антропологии, страсти и споры, кипевшие вокруг фигуры Руссо, поумерились, и появилась возможность взглянуть на его творческое и идейное наследие с новой временной дистанции.

У Руссо несколько лиц. Во-первых, он был политическим мыслителем, за что его любили, ценили и ненавидели двести лет. Говоря сегодняшним языком – являлся политологом, социологом, идеологом и мифотворцем. Во-вторых, он был моралистом и педагогом. В-третьих, психологом и литератором сентименталистского направления (как Ричардсон, Стерн, наш Карамзин). Но он был еще и просто Жан-Жаком, и, пожалуй, самое интересное сегодня в его творческом наследии – это «Исповедь». Все остальное в той или иной мере было либо усвоено культурой, либо опровергнуто, либо устарело. Руссо и сам считал «Исповедь» своей главной книгой, которая его переживет: «Пусть труба Страшного суда зазвучит когда ей угодно, – я предстану перед Верховным Судией с этой книгой в руках».