Виктор Кротов - О литературе и сказке. Разные статьи

К счастью, это превращение никогда не было полным.

Литература расслоилась. Иногда – в соответствии с позицией того или иного литератора. Иногда даже – в творчестве одного и того же человека.

Она разделилась на три крупных слоя: на литературу государственную, литературу самиздатовскую (и тамиздатовскую) и литературу ящичную.

Государственная литература была охвачена цензурой, или даже точнее – дрессурой (включающей самые разнообразные кнуты и пряники). Здесь тоже были свои консерваторы, свои диссиденты, свои сторонники малых дел. Но все события разворачивались в рамках определённых сюрреалистических правил, устанавливаемых идеологами и поддерживаемых самими действующими лицами.

Вот как, например, обрисовывал ситуацию Игорь Губерман:

Впрочем, правила игры, действующие в мире государственной литературы были страшны не только сами по себе. Цензура незаметно превращалась в самоцензуру. Пританцовывание на грани дозволенного почиталось доблестью, да и все прочие внутренние свойства, необходимые писателю, были перенаряжены, как в диковинном маскараде. Теми внутренними метаморфозами, которые порождало идеологическое давление, – вот чем была страшна советская литература.

Самиздатовская литература базировалась на преодолении установленных идеологией правил. Она была замешана на желании обратиться к читателю вопреки установленным барьерам. Она помогала человеку, пишущему или читающему, устоять против идеологического зомбирования – и в этом её колоссальное историческое и нравственное достоинство.

Главная проблема самоиздатовской литературы заключалась в той диссидентской специализации, к которой она приводила автора. Эта литература тоже зависела от тоталитарной идеологии, хотя и со знаком отторжения.

Ящичная литература играла роль трута, который может хранить огонь, но сам по себе не греет. Ведь литературе нужен читатель. Трут этот хранил не только пламя свободной культуры, которое, благодаря ему, стало быстро разгораться, как только появились возможности к этому, но и сохранял свободный внутренний мир пишущего человека.

А государственная литература могла спокойно причислять всё остальное литературное творчество к графомании.

Но взглянем снова на государственную литературу, на структуру советского литературного официоза. Ведь как-никак через этот механизм проходил почти весь поток литературной продукции, с которой имел дело советский читатель – согласно расхожему журналистскому клише тех времён, «самый читающий в мире».

Советская государственная литература породила особую социальную элиту: официальный писатель становился неким литературным барином (кто побольше, кто поменьше). Система разрешала ему жить литературным трудом, зарабатывая тем больше, чем больше он отвечал идеологическим требованиям и чем более высокое место занимал в номенклатуре литературного официоза.

Показательна, например, история Алексея Толстого, который до революции был барином-аристократом, потом барином в изгнании, а потом – советским литературным барином.

Барином стал и пролетарский писатель Максим Горький, получивший особняк в центре Москвы и возможность собирать коллекцию японских нэцкэ.

С каждым десятилетием советской власти литературное барство крепчало. Оно обзаводилось своими барскими традициями, своей литературной бюрократией, строило свою иерархию, добавляла к идеологическим барьерам – чуть ли не кастовые. Советская система присуждения премий привела к появлению титулов, ничуть не хуже графских и княжеских. Членство в Союзе писателей вполне заменяло дворянское звание.

Престижные зарубежные командировки, дома творчества… Как пел Юлий Ким:

О закулисной жизни литературно-бюрократического барства, о деловитой псевдолитературной корпоративности писать не очень хочется, да и не очень-то я в ней сведущ. Более важной мне представляется не социальная сторона всего этого дела, а моральная, психологическая, личностная.