Литературная Газета: Литературная Газета, 6615 (№ 39/2017)

Душа, не знающая мерыТруды и дни „слабой женщины“

Литература / Литература / Цветаева – 125

Смирнов Владимир

Марина Цветаева, 1914 г.

Теги:Марина Цветаева

Стихи – одна из форм существования поэзии. Наверное, архитектурно самая совершенная. Как раковина хранит шум моря, так стихи, если в них живут, по слову поэта, «творящий дух и жизни случай», хранят музыку мира. Без неё мир «безмолвен», как некогда писал композитор и музыковед Борис Асафьев.

В стихе кристаллизованы все возможности языка. Язык и выражает, и хранит, и таит. Лишь стихи способны в «нераздельности и неслиянности» объять содержательно-понятийное, интонационно-звуковое, музыкально-ритмическое, живописно-пластическое и множество других языковых начал. Только молитва и стих (песня!) способны разомкнуть внутреннюю форму слова, освободить смыслы, позволить прикоснуться к прапамяти и внять пророчествам. Верно, люди чаще всего внимают иллюзиям и обманам. Они, да простит Пушкин, «обманываться рады».

Стихи далеко не всегда проговариваются поэзией. В замысле и в исполнении устроение их должно совпасть, пусть и не полностью, с «многосоставностью», по слову Иннокентия Анненского, личности художника (как правило, человека не столь жизни, сколь судьбы) и текучей многосмысленностью поэтического слова. С тем, что – до слова, в – слове, за – словом и после слова.

У Цветаевой об этом просто: «Равенство дара души и глагола – вот поэт». Таким поэтом она и пребывает в бескрайности русского мира, в нашем национальном мифе, в бесконечном «часе мировых сиротств». Несчастная и торжествующая, любимая и порицаемая, и всегда родная.

Марина Цветаева прожила почти пятьдесят лет. Но каких лет! Как прожила! Обо всём этом нынче хорошо известно. Вот уж к кому в ХХ веке применимо пушкинское – «и от судеб защиты нет». А обстоятельства личной жизни! А каждо­дневное палачество быта, с первых лет революции и до смертного часа! И при всём том непостижимая творческая мощь, «ослепительная расточительность» и «огненная несговорчивость» (выражения Георгия Адамовича по другим поводам, но чрезвычайно точные применительно к Цветаевой).

Количественные характеристики, как правило, отношения к искусству не имеют. Но размах иной художественной силы измеряется и подобным образом. Анна Саакянц, замечательный исследователь и биограф поэта, приводит в одной из своих работ такую «статистику»: «Марина Цветаева написала:

более 800 лирических стихотворений,

17 поэм,

8 пьес,

около 50 произведений в прозе,

свыше 1000 писем.

Речь идёт лишь о выявленном; многое (особенно письма) обнаруживается до сих пор».

Таковы труды и дни «слабой женщины». Даже в неудавшихся вещах, а их у поэта не так мало, вибрируют чудодейственная артистичность и атлетическая изобразительность. Если же образы и смыслы, интонации и вещий ритм, синтаксис взрыва, лавины, каменоломни – родственно и живо согласуются, то миру явлена поэзия высшего порядка.

Прокрасться…

А может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем –

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…

Может быть – отказом

Взять? Вычеркнуться из зеркал?

Так: Лермонтовым по Кавказу

Прокрасться, не встревожив скал.

А может – лучшая потеха

Перстом Себастиана Баха

Органного не тронуть эха?

Распасться, не оставив праха

На урну…

Может быть – обманом

Взять? Выписаться из широт?

Так: Временем как океаном

Прокрасться, не встревожив вод…

Вот он – «голос правды небесной против правды земной».

Цветаева жила не во времени – «Время! Я тебя миную». Она жила во временах. Её стих несёт в себе напряжённую звучность, пронзительный и пронзающий лёт стрелы, пущенной воином Тамерлана сквозь века в вечность.

Променявши на стремя –

Поминайте коня ворона!

Невозвратна как время,

Но возвратна как вы, времена

Года, с первым из встречных

Предающая дело родни,

Равнодушна как вечность,

Но пристрастна как в первые дни…

Это не славолюбивые хлопоты о будущем и не надежда на посмертное признание, но своеволие одержимого художника.

Философ, историк, публицист Георгий Федотов в статье «О парижской поэзии», которая была напечатана в Нью-Йорке в 1942 году (автор не знал о смерти Цветаевой), писал: «Для неё парижское изгнание было случайностью. Для большинства молодых поэтов она осталась чужой, как и они для неё. Странно и горестно было видеть это духовное одиночество большого поэта, хотя и понимаешь, что это не могло быть иначе. Марина Цветаева была не парижской, а московской школы. Её место там, между Маяковским и Пастернаком. Созвучная революции, как стихийной грозе, она не могла примириться с коммунистическим рабством». С последующим утверждением Федотова – «на чужбине она нашла нищету, пустоту, одиночество» – согласиться трудно. Вернее, с абсолютностью этого утверждения. Тогда откуда же при столь мертвящей скудости, в жизненной и житейской пустыне, вулканическое извержение творчества, вдохновенное и неукротимое? Для этого нужны небывалые источники. В пустыне их нет. У Цветаевой, несмотря ни на что, они были. О чём-то мы знаем, о чём-то догадываемся.