Андрей Илларионов - Слово и дело

– Смотря какую литературу. Конечно, какой-то части научной литературы в открытом доступе тогда не было — она лежала в спецхране. Это отдельная история — как аспиранты и научные сотрудники того времени доставали необходимые им книги и статьи, как работали с ними. Но часть литературы — пропагандистской и даже не очень пропагандистской, а чисто исторической — была совершенно доступна. Фашизм считался политическим и идеологическим врагом, его позволялось изучать и разоблачать. Однако любой непредвзятый исследователь, начинавший хоть сколько-нибудь серьезно знакомиться с фашизмом, не мог не провести совершенно очевидных параллелей с коммунизмом. И вот тогда надо было (и это уже было делом доблести и геройства) постараться написать текст таким образом, чтобы, не жертвуя объективностью анализа и не теряя совести хотя бы перед самим собой, при неизбежном возникновении опасных параллелей все же не дать повод политическим обвинениям.

— Я помню, как в конце 60-х годов цензура специально ввела применительно к деятельности тогдашнего «Нового мира» понятие «неконтролируемый подтекст». Применение этой формулы не требовало никаких мотивировок и давало право на запрет материала без всяких объяснений. Именно так была «зарублена» публикация в журнале «Преступника номер один» Д. Мельникова и Л. Черной. Правда, позднее эта работа вышла отдельным изданием, но тогда, в 69–70-м, в «Новом мире» она так и не появилась.

– Это, кстати, одна из тех книг о Гитлере, с которыми я тогда много работал. Очень полезная книга…

— И этой своей диссертацией Вы поставили, наконец, точку на теме, начатой когда-то Вашей школьной работой?

– Как сказать. Видимо, не случайно я вспомнил о школьной работе про фашизм. Похоже, эта тема действительно «красной нитью» проходит через мою жизнь. Прошло уже тридцать лет, и вот сейчас в публичных выступлениях мне приходится проводить сравнения между тем режимом и этим — нынешним «нашизмом», рассказывать, что у них общее, а что — различное… Так что судьба, видимо, не случайно придумала этот сюжет и, видимо, не случайно распорядилась так, чтобы Вы попросили меня об этом вспомнить.

— Ну если у Вас в судьбе все так закольцовано, Вы, видимо, все-таки встретились в конце концов со своей учительницей обществоведения. Удалось доказать ей свою правоту?

– Да, это хороший вопрос, потому что история эта закончилась так, как нарочно не придумаешь. Когда я уже и диплом получил, и диссертацию защитил, и пришел вместе с другими выпускниками на очередной юбилей школы, я, естественно, спросил, могу ли я повидать мою любимую Раису Моисеевну Пустельник, сделавшую донос в свое время на меня и моих родителей в КГБ и райком партии. Но мои учителя огорчили меня, сказав, что Раиса Моисеевна уже несколько лет как уехала в Америку, что уехала она в конце 80-х и живет в Нью-Йорке, что до сих пор переписывается с коллегами и не может нахвалиться на Штаты. Пишет, что получила там хорошее социальное пособие, что вылечила зубы, что укрепила здоровье и чувствует себя на двадцать лет моложе, что даже немного путешествует по Штатам и миру. Пишет она совершенно счастливые письма своим коллегам и знакомым, которые остались здесь, о том, как здорово, что она уехала в Америку, что там совершенно другое питание, что она просто летает там. Вернуться? Нет, не собирается, там она совершенно счастлива. Такое вот любопытное завершение сюжета…

— Да, сюжет действительно закольцованный. А как «закольцевалась» Ваша судьба после защиты диссертации?

– После защиты я стал работать ассистентом на кафедре международных экономических отношений ЛГУ. Работа была хорошая, но в интеллектуальном плане было тоскливо — не с кем было обсуждать то, что хотелось обсуждать. Экономический факультет, который я окончил и где работал (наряду с историческим и философским факультетами ЛГУ), был, что называется, «кузницей кадров» Ленинградского обкома партии. Люди там были неплохие, но в политическом и идеологическом плане очень, скажем так, по-советски корректные — обсуждать реальные проблемы страны там было не с кем. Я лихорадочно пытался найти хоть кого-то, с кем можно было бы говорить на интересовавшие меня темы.

И тут мне еще раз сильно повезло — в 1986 году я познакомился с двумя моими сверстниками, недавними выпускниками Финансово-экономического института Борисом Львиным и Андреем Прокофьевым. Общение с ними сильно повлияло на мою жизнь. Тогда времена уже становились другими, наступали перестроечные годы, начиналось общественное движение, становились открытыми разнообразные дискуссии… При Ленинградском дворце молодежи Борис и Андрей создали общественно-политический дискуссионный клуб «Синтез», ставший одним из самых лучших моих университетов. Мне повезло оказаться на одном из первых заседаний этого клуба, затем я стал его членом и, в конце концов, даже вроде как одним из его соорганизаторов.