Журнал Современник - Наш Современник 2006 #1

— Изложите, пожалуйста, письменно все, что вы рассказали мне. Будет лучше, — с неуловимым нажимом, таящим в себе угрозу, продолжил он, — если вы вспомните что-то и помимо этого.

Звонарев не ответил, взял бумагу и ручку. Не снисходя до вопроса, на чье имя писать заявление, он начертал вверху листа: “В КГБ при Совете министров СССР”. Немировский, прочитавший эту надпись (в перевернутом виде), усмехнулся:

— Уже не при Совете министров. Впрочем, это не так уж и важно.

— Почему же неважно? Давайте исправим. При ком же вы теперь?

— А ни при ком, — небрежно бросил Немировский. — Отдельное ведомство.

— Кому же вы подчиняетесь? Лично главе государства?

— Пусть будет главе государства, если это вам так важно, — нетерпеливо сказал чекист. — Хотя глава государства у нас, как известно, — представитель законодательной власти. Вам будет трудно с ходу понять наш статус, так что не стоит зря тратить время. Приходите к нам в приемную на Кузнецком, мы вам все объясним. А сейчас пишите, пожалуйста.

— Так, может, вы, с вашим неопределенным статусом, и права не имеете заставлять меня что-либо писать? И допрашивать тоже?

— Успокойтесь, еще как имеем.

Алексей начал с милицейской фразы, которая ему, как любителю короткого жанра, очень нравилась: “По существу дела имею сообщить следующее…” — она сразу задавала пишущему стилистическую дисциплину, не позволяла ему плутать в трех соснах сопутствующих обстоятельств. Заявление Звонарева уместилось на одной странице. Это было нечто среднее между его короткими рассказами и историей болезни из медицинской карты.

— Негусто, — недовольно пробормотал Немировский, пробежав глазами бумагу.

— Чем богаты, — развел руками Звонарев.

— Что ж, если понадобитесь, вызовем. Вы никуда не собираетесь уезжать? И еще… — Немировский снова взглянул ему прямо в глаза. — Вы, хотя и не по своей воле, оказались замешанным в деле, связанном с государственными тайнами. Вам придется еще написать расписку о неразглашении обстоятельств этой трагической истории. — Он достал из папки отпечатанный в типографии бланк.

— Как это — о неразглашении? Да вы что? Меня же еще милиция не допрашивала!

— И не допросит. Следствие ведем мы. Подписывайте.

Звонарев нехотя подписал.

Литературный институт, в который Звонарев поступил, бросив после третьего курса медицинский, был весьма свободным по тем временам, веселым, лишенным казарменных порядков заведением. Его студенты, как и положено, грезили о Париже Хемингуэя, Джойса, Фитцджеральда, не зная еще, что литературная Москва 80-х годов стоила Парижа, Лондона и Вены вместе взятых. Занятия и семинары юных писателей проходили в доме, который сам по себе являлся литературным памятником, — всемирно известном по “Мастеру и Маргарите” “Грибоедове” на Тверском бульваре, 25. Все литинститутовцы, кроме, может быть, переводчиков, считали себя великими — а собиралось ли когда-нибудь в Париже по три сотни “великих”? Пусть, по большому счету, среди них истинно талантливых были единицы, но какова общая атмосфера? Ведь любой русский писатель, что ни говори, — наследник Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова. Он может и писать не очень хорошо, но мыслит всегда глубже и масштабней, чем француз или американец.

О, этот прекрасный мир еще не воплощенных литературных идей, сюжетов, приемов! Он не нужен читателям, но как он нужен писателям, чтобы почувствовать в себе уверенность, чтобы забыть о том времени, когда стеснялся своего писательства, когда прятался с заветной тетрадкой от глаз домашних! Основатель Литературного института Максим Горький, видимо, хорошо понимал все это, пройдя “в людях” школу человеческих насмешек.

Но именно в этом веселом и либеральном Литинституте начались неприятности, цепь которых впоследствии до неузнаваемости изменила жизнь Звонарева.

В понедельник, ничего не подозревая, он приехал со спортбазы в институт на аттестацию. В отличие от других работающих студентов Алексей учился не на заочном, а на дневном отделении: суточный график работы на “скорой” это позволял (на полставки выходило одни сутки в неделю). Однако на очном отделении было больше формальностей. Чтобы считаться аттестованным по всем предметам за первое полугодие, следовало после всех экзаменов и зачетов пройти еще “творческую и общественно-политическую аттестацию”. Впрочем, политических вопросов здесь почти не задавали, просто смотрели характеристику руководителя литературного семинара, статистику посещаемости и, самое противное, учиняли дознание насчет “общественной нагрузки”. У Звонарева всегда были проблемы по поводу посещаемости и “нагрузки”. Но он, как и большинство студентов, “косил”, уверял, что пропускает “часы” из-за необходимости дежурить среди недели на “скорой” (хотя на самом деле это случалось редко, работал он в основном по субботам и воскресеньям), а касательно “нагрузок” нагло заявлял, что ведет на “скорой” большую комсомольскую работу, поэтому на Литинститут его не хватает. В общем, обычный треп прогульщика и “уклониста”, в который никто не считал нужным особо вдаваться. Звонарев даже взносы не платил в студенческой комсомольской организации, ссылаясь, что делает это у себя на подстанции (здесь он не врал).