Евгений Елизаров - Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин)

Кстати, если безумие и в самом деле имело место, то это еще вопрос, что именно было следствием, а что могло служить его подлинной первопричиной? Цепь ли содеянных кем-то злодеяний оказывается прямым результатом умопомешательства, или, напротив, само душевное расстройство – суть следствие неразрешенного конфликта совести и дела? Говоря академическим языком, – конфликта между ориентацией собственных действий и той господствующей в каждом социуме системой ценностей, которая впитывается нами еще с молоком матери. Как правило, мы предрасположены легко соглашаться с первым умозаключением, то есть с тем, что все недостойное нас может быть порождено в конечном счете только душевным расстройством, только явной психической аномалией. (Возможно, и здесь подает свой голос наша неугасимая вера в человеческую нравственность?…)

Но есть ли достаточные основания видеть причину аберрации нравственного чувства человека в посылаемом ему безумии? Ведь что бы ни говорилось всеми теми, кто упрямо отказывается верить в такое начало, как совесть, врожденное ли, воспитанное ли обстоятельствами роста нравственное чувство человека – это слишком серьезная материя, чтобы им можно было пренебречь там, где речь идет о формировании личности или, говоря иным языком, о формировании нашей души. Едва ли кто в состоянии указать точную меру того конкретного вклада, который может быть отнесен на счет этой незримой, но вместе с тем очень властной стихии, но ясно одно – без совести нет, да и не может быть человека. Специально организованные эксперименты показывают, впрочем, даже не так – доказывают, что даже в состоянии глубокого гипноза человек не в состоянии переступить через категорические императивы нравственных запретов. Но, к сожалению, одна только совесть далеко не всегда в состоянии оградить нас от всего того, что недостойно созданного по образу Божьему человека. В противном случае никто из нас просто не знал бы никаких ее мук; а ведь она платит нам ими именно за насилие над собой. Меж тем невозможно жить в условиях вечных терзаний, поэтому если насилие над нею становится угнетающей константой нашего бытия, по-видимому, обязаны вступать в действие какие-то защитные компенсаторные механизмы человеческой психики. И говорят, что даже самые страшные памятные истории человечества тираны вовсе не были чужды любви и сострадания: обслуживающий ли персонал, дети ли, собаки – но что-то такое обязательно входило в круг того, где прорывалась и их человечность, неистребимое даже в этих уродах сочувствие и сострадание живому. Но если не срабатывают даже эти дарованные природой регуляторы, в конечном счете может не выдержать сама психика. Вот именно здесь-то, как кажется, и наступает безумие.

Психика – это то, что унаследовано нами еще от животного царства, чудо же нравственного чувства принадлежит уже совершенно иным – высшим – измерениям нашего бытия. Там, где грубо насилуется это чудо, в конечном счете ломается психика, и само безумие парадоксальным образом обнаруживает себя победой совести. Увы, такой, от которой всем окружающим зачастую становится еще горше…

Кто видел сохранившего душевное равновесие палача?

Меж тем история сохранила память о переменах в облике самого Иоанна. Изменениях, которые сопроводили принятие тех страшных для России решений, что знаменовали собой начало опричнины. «Опишем здесь наружность Иоаннову. Он был велик ростом, – пишет Карамзин, – строен; имел высокие плеча, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его.»

Вот только действием одной ли ярости могут быть объяснены эти столь разительные перемены?