Дмитрий Быков: Вертинский. Как поет под ногами земля

Вертинскому нравилось ездить. Ему нравилось чувство востребованности. И вот эти ариетки странным образом органично звучали в любой аудитории, в том числе, например, в Харькове, в аудитории рабочей. Тогда еще Россия была по-настоящему большая, Советский Союз. Она включала в себя и Харьков, она включала в себя и Донецк, который еще не был самопровозглашенным, включала в себя и Прибалтику, где его особенно чтили. Он был абсолютно универсален. Благодаря чему? Видимо, благодаря тому, что сквозь странный, слабый, изнеженный облик Пьеро всегда проступала железная сила, железная внутренняя мощь. Это сочетание очень часто свойственно русским аристократам, сочетание нервности и изнеженности с выносливостью, великолепной физической силой, телесной мощью, эротической мощью всепобеждающей. О страшном количестве побед Вертинского над женским полом вспоминают все, кто его знал. Он более-менее остепенился только после последнего брака. И он сам ведь это отмечал. Мы все помним пленительную интонацию, с которой в «Песенке о жене» говорится: «Здравствуй, чиженька, единственный и мой». Все мы понимаем и то, что слабость, хрупкость и изнеженность этого Пьеро держится не просто не железной выдержке, но и на большой физической мощи. А иначе, конечно, вся его потрясающая сценическая пластика, потрясающая выносливость, готовность петь часами просто не существовала бы, не говоря уже о том, что не вынес бы он и эмигрантской жизни. Ведь в эмигрантской практике Вертинского были моменты, когда ему приходилось петь в ресторанах. Он вспоминает об этом с ужасом и презрением – как он пел, перекрывая вой, крик, чавканье. И он героически все это выносил. Его Пьеро на самом деле, что и показала жизнь, гораздо сильнее и выносливее, чем Арлекин Маяковского. И более того, у него гораздо ниже требования к комфорту. Он может действительно в любых условиях существовать.

Мы знаем, что Вертинский очень рано потерял родителей: в три года мать, в шесть лет отца, что их разлучили с сестрой, что он воспитывался у родни. Кстати говоря, он отчасти повторяет путь Маяковского в том плане, что Маяковский начинал учебу отличником, а к четвертому классу гимназии, помните, там были «единицы, слабо разноображиваемые двойками», по авторскому определению. Вертинский в Первую киевскую гимназию поступил вообще с блеском, а вот уже к четвертому году был оттуда изгнан. Кстати говоря, бывал многократно изгоняем с работы за мечтательность, потому что он, как и Маяковский, совершенно не был приспособлен ни к какому монотонному труду, зато чрезвычайно – как и о Чаплине мы с вами говорили, это тоже черта гения, – зато чрезвычайно был упорен в постановке и обработке собственных номеров и всего, что было ему интересно.

Вертинский не только не боялся физического труда, он отличался выдающейся, рискнем сказать, небрезгливостью в критических обстоятельствах. Небрезгливостью в самом высшем смысле. Когда он отправился на войну и попал в санитарный поезд в 15-м году, этот санитарный поезд курсировал непосредственно до линии фронта, Вертинский, согласно журналу перевязок, сделал тридцать пять тысяч перевязок. Это гораздо круче, чем дать три тысячи концертов. Он был образцовым медбратом, бывал за это поощряем. Это не халявная служба Есенина, не автомобильная рота Маяковского и не выдающееся дезертирство Брика, который умудрялся существовать на родной Надеждинской без паспорта, хотя его разыскивала вся полиция. Просто, видимо, им было невдомек, что он иногда заходит к себе домой. В этом-то, собственно, и парадокс, что практически никто из русских литераторов того времени, кроме трех всего людей, по-настоящему на фронте не был. Ну, четырех – еще добавим сюда Бенедикта Лившица. А так это, конечно, титаническая медицинская служба Вертинского, это служба Николая Гумилева – успешная, с двумя крестами, третьего он не успел получить физически, хотя он уже был к нему представлен, и это Саша Черный – тот, кто кажется самым хрупким, самым слабым. Тем не менее, Саша Черный отправился на фронт и благополучно там уцелел, о чем и написал самые трагические свои стихи.

Конечно, Вертинский не был никаким отцом авторской песни. У авторской песни не было отца. Авторская песня возникла как новый фольклор, как фольклор интеллигенции, просто потому, что интеллигенция стала народом в какой-то момент. Когда страна получила всеобщее среднее образование, у нее сразу же завелся этот новый фольклор. Это естественная вещь. Как до этого, когда вся страна отсидела, у нее появился свой фольклор лагерный. А после того, как она вся повоевала, появился свой фольклор военный. Когда страна что-то вместе делает, фольклор приобретает новые черты.