“С какою быстротою, однако, они отмобилизовались - эти насильники над словом, эти ненавистники родной страны”. Этот “гром из тучи” обрушивается на головы тех, кто не понял, не прочувствовал и отказался печатать “Поэму без героя”. Интересно, с какой быстротой в своё время мобилизовывались на уничтожение своих “собратьев по литературе” Василий Князев, автор омерзительнейших сочинений “Красное евангелие”, “Ржаные апостолы (Клюев и клюевщина)”, и Дмитрий Святополк-Мирский - советский критик “Д. Мирский”, уничтожавший Бориса Корнилова и Павла Васильева? О подвигах Князева и Мирского Чуковская ни словом не вспоминает, а лишь числит их в своих комментариях среди жертв сталинских репрессий.
Подробно излагает “Лида-адамант” историю уничтожения “ленинградской редакции, руководимой Маршаком”. Жаль только, что за скобками остаётся весьма серьёзный и драматичный аспект этого разгона - к концу 30-х годов смертоносная волна накрывала многих, друживших с подлежащими истреблению чекистами и пользовавшихся их расположением. А Маршак был своим человеком в доме Вячеслава Ромуальдовича Домбровского, начальника Особого отдела Полномочного представительства ОГПУ по Ленинградскому военному округу. Даже частушка ходила в литераторских кругах в те годы:
Улица Чайковского,
Кабинет Домбровского.
На столе стоит коньяк,
У стола сидит Маршак.
Гостеприимной хозяйке этого “салона” Николай Олейников - ещё одна жертва сталинских репрессий - посвятил стихи: “Я влюблён в Генриэтту Давыдовну, / А она в меня, кажется, нет…” Тут побывали и Николай Заболоцкий, и Даниил Хармс, и Александр Введенский… Маршак, в отличие от многих своих авторов и сотрудников, не только уцелел, но и вознёсся в “поднебесные выси”. Четырежды лауреат Сталинской премии, он посвятил любимому вождю проникновенные строчки. О поэтическом уровне Ахматовой ему нельзя было и мечтать. Но искренность чувств несомненна.
Он встал под шум торжественный привета,
Наш полководец мира и войны,
Тот, на кого во всех краях планеты
С надеждою глаза обращены.
И сохранились в памяти навеки
Его неторопливые слова
О рядовом герое торжества -
Простом и незаметном человеке.
Думаете, это всё хоть как-то отражено в комментариях к “Запискам”? Ничего подобного.
После ХХ съезда Маршак, разумеется, “прозрел”. Его прозрение особенно ярко проявилось в реакции на “дело Бродского”, которому Чуковская уделяет в “Записках” гораздо больше внимания, чем “делу Пастернака” и многим другим событиям пресловутой “оттепели”.
“Я впервые рассказала Маршаку о Бродском, когда Косолапов по наущению Лернера порвал с ним договоры. Самуил Яковлевич лежал в постели с воспалением лёгких. Выслушав всю историю, он сел, полуукутанный толстым одеялом, свесил ноги, снял очки и заплакал.
- Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь - э т о было. И вот сейчас опять”.
Эти слова Чуковская записала в комментариях. А в основном тексте привела буквально такую же реплику Ахматовой: “Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице”.
Такое впечатление, что они все потеряли всякое ощущение реальности. “Боем бабочек” назвала сама Ахматова пастернаковскую историю, сравнивая его судьбу со своей. И разве не “бой бабочек” случай Бродского в этом контексте? Дрейфуса - справедливо или нет - обвинили в шпионаже. Бейлиса - справедливо или нет - в убийстве. Бродского обвинили в тунеядстве по указу от 4 мая 1961 года в рамках борьбы с тунеядцами и “летунами”. Не его одного по этому указу сослали на определённый срок с обязательным привлечением к физическому труду. Конечно, не подозревали, что ссылают “великого поэта” - его стихи тогда мало кто знал. Но по тексту “Записок” создаётся впечатление, что масса “реакционеров” и “антисемитов” обрушилась на молодого стихотворца с единственной целью - сжить его со свету. Поистине, и с той и с другой стороны ему “делали биографию”, по другим словам Ахматовой, естественно, не приведённым Чуковской. И одним из увесистых “кирпичей” этой биографии явилась “художественно-документальная” (по характеристике Чуковской) запись судебного процесса, сделанная Фридой Вигдоровой. Что в ней “художественного” и что “документального” - понять невозможно.
В 1956 году после самоубийства Фадеева Ахматова, размышляя над клубами дыма вокруг этой трагедии, произнесла:
Читать дальше
