“Постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград” стало для Ахматовой тем большим ударом, что по возвращении из эвакуации она испытала новый прилив славы и признания. Удар был тем более ошеломляющим, что невозможно было понять его причину. На полном серьёзе выдаваемые умозаключения, что, дескать, Сталин позавидовал ахматовской популярности и даже якобы изрёк при известии об овации, устроенной поэту на литературном вечере: “Кто организовал вставание?!” - не стоят ломаного гроша, так же как и собственно ахматовское утверждение, что “Сталин обиделся когда-то на “Клевету”, не заметив дату: 1921" (дело ему было до одного стихотворения!) Так же как и сентенции Чуковской, что, дескать, “людям постановлений и циркуляров ненавистна поэзия вообще, любая поэзия, Муза Смеха или Муза Плача, всё равно”. Анна Ахматова и Михаил Зощенко стали невольными жертвами в большой политической комбинации с далеко идущими последствиями, и “Постановление” 1946 года стало прологом страшного “ленинградского дела” 1949-го. Об этом, анализируя всю совокупность причин происшедшего, я писал в статье “Post skriptum” в “Нашем современнике” в 1995 году. Не думаю, чтобы Лидия Чуковская могла пропустить эту публикацию, но ссылок на неё опять же никаких - она явно противоречит концепции происшедшего, утвердившейся в “Записках”. Цитируя ругательства из ждановского доклада (“блуд у неё сочетается с молитвой, и она “мечется между будуаром и молельней”), Чуковская при всей комментаторской дотошности ни словом не упоминает о том, что здесь практически воспроизведена характеристика поэзии Ахматовой, данная Борисом Эйхенбаумом в книге, которую сама Ахматова назвала “полной пуга и тревоги”. А по поводу цикла “Слава миру!” утверждает следующее: “По свидетельству Ирины Николаевны (записанному Л. Гинзбург), Борис Викторович (Томашевский. - С. К.) ничего не сказал. Молча сел за машинку перепечатывать стихи для отправки в Москву. При этом он по своему разумению, не спрашивая Анну Андреевну, исправлял особенно грубые языковые и стихотворные погрешности. Когда поэты говорят то, чего не думают, - они говорят не своим языком”.
Ссылка на “текстологическое свидетельство” Ирины Николаевны Томашевской-Медведевой после того вздора, который эта дама понаписала в “Стремени “Тихого Дона”, может вызвать только ироническую усмешку. Михаил Кралин в статье “К истории сборника “Слава миру!” совершенно справедливо утверждает: “Полагать, что она, Анна Ахматова, могла позволить поставить своё имя под стихами, сочинёнными не ею, значит ничего не понимать в её основных жизненных принципах”. Он же приводит замечательное сопоставление стихотворения Николая Гумилёва “Вечное” и стихотворения Ахматовой “И вождь орлиными очами…”, само по себе опровергающее устоявшееся мнение, что Ахматова совершала некое “насилие над собой”. Другое дело, что он также не может выйти за рамки либеральной концепции “противопоставления Поэтов и Вождя”, даром что этот процесс “вживания” Ахматовой в новую для неё стилистику был неизмеримо сложнее. Выше всего из написанного о ней Ахматова ценила статью Николая Недоброво, напечатанную в 1915 году в “Русской мысли”. “…Самоё голосоведение Ахматовой, твёрдое и уж скорее самоуверенное, самоё спокойствие в признании болей и слабостей, самоё, наконец, изобилие поэтически претворённых мук - всё… открывает лирическую душу, скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетённую”. А сила и жёсткость, как известно, ценят иную силу и жёсткость. И эта сила сопровождает Ахматову во всех её мировоззренческих и творческих переменах - от отторжения революции до ощущения себя русским советским поэтом, от гимнов жестокому и властному вождю до гневных инвектив, обращённых к его же имени: “Вместе с вами я в ногах валялась у кровавой куклы палача…”, “Защитникам Сталина” (“Им бы вылить тот самый напиток в их невинно клевещущий рот, этим милым любителям пыток, знатокам в производстве сирот…”) Последние стихи относятся уже к иному времени - к эпохе после ХХ съезда КПСС и разоблачительного хрущёвского доклада, который, если опять же судить по “Запискам”, и Ахматова, и Чуковская восприняли как истину в последней инстанции. “- Сталин, - говорила Анна Андреевна, - самый великий палач, какого знала история. Чингиз-хан, Гитлер - мальчишки перед ним. Мы и раньше насчёт него не имели иллюзий, не правда ли? А теперь получили документальное подтверждение наших догадок. В печати часто встречалось выражение: “лично товарищ Сталин”. Теперь выяснилось, что лично товарищ Сталин указывал, кого бить и как бить… Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха. Мы с вами до неё дожили.
Читать дальше
