Константин Крылов - Нет времени

Разумеется, во всём этом можно увидеть мизантропический изыск. Отнюдь не верная оценка: напротив, Стругацкий здесь беспощадно точен. Потому что он знает, о чём говорит.

Ибо его книга, по сути дела, посвящена судьбе постсоветской интеллигенции — судьбе жалкой, мерзкой и к тому же целиком и полностью заслуженной.

А было так. К концу шестидесятых — началу семидесятых в Советском Союзе выросла новая элита: учёные, инженеры, «работники умственного труда». Исторической родиной их были ВПК, Минсредмаш, и отчасти спецслужбы. Однако детишки получились тупые и неблагодарные: осознав себя и свои классовые интересы, они первым делом отреклись от родителей, вообразив себя не детьми чугунных богов социализма, а невесть откуда взявшимися жемчужными зёрнами в советской навозной куче, потерянными царевичами, нежными европейцами в грубой восточной стране. И начали исподтишка гадить, а потом и крушить отчий дом — в меру сил и способностей. Рассчитывая на то, что «при других порядках» именно им будет принадлежать в этой стране всё — власть, деньги, вкусная сёмга и юные самочки с тугими сисярами. А на месте райкомо-обкомовского царства восстанет свободная республика учёных и писателей… Таков был тот топорный либерализм, которым наша интеллигенция безнадёжно прельстилась.

Немалую роль в этом прельщении сыграли и лично братья Стругацкие. Разочаровавшись в коммунистических идеалах, столь успешно воспеваемых ими в ранний период творчества, они довольно скоро сориентировались в конъюнктуре, отрастили себе в кармашках большие кукиши, обличили «тоталитаризм» и воспели умного и весёлого» «Изю Кацмана». Ну а самым что ни на есть апофеозом и духовным завещанием АБС стала пьеса «Жиды города Питера» — настоящий пир духа для тех, кто понимает.

Но вернёмся к нашим баранам. Молитвы интелей были услышаны, и царство свободы и вкусной сёмги таки наступило. Однако именно те, кто его больше всего желал, оказались главными пострадавшими: одни (чиновники и бандиты) прекрасно устроились и при новых порядках, а другим (простым людям) было нечего терять, кроме своих жалких сбережений. Эти же потеряли всё, начиная с работы (наука прикрылась, кино кончилось, книжечки писать стало невыгодно) и социального положения — и кончая любимым мировоззреньицем.

Последний раз голос «мыслящей прослойки» был востребован в 1993-м: кому-то надо было подписывать письма начальству с требованиями крови защитников Верховного Совета. После этого прослойку перестали пользовать вообще: появились «политтехнологи», которые взялись за обслуживание интересов оного начальства (или желающих стать начальниками), взялись с огоньком, с умом и талантом, а главное — без претензий на душеводительство.

У остатков интеллигенции осталось ровно две мировоззренческие опоры: бескрайний цинизм (мотивированный чувством раздавленности и убитости), да всё тот же либерализм, проросший сквозь извилины, как поганый сорняк. Основные занятия — ныть, бухать, и прислуживать за маленькие деньги в каком-нибудь «офисе». От былого величия осталось лишь ощущение раздавленности и убитости.

В связи с этим некоторого внимания заслуживает «философия», проповедуемая самым симпатичным из героев Стругацких. Это всё тот же прекраснодушный либерализм: мечтания о старосоветском Человеке Воспитанном, волшебном Изе, до которого гадкое человечество с щипцами никак не дорастет. Всё мешает «вредная невоспитанная обезьяна» внутри человека, низшее животное начало. Просвещенческая утопия, XIX век… Философия класса, ничего не забывшего и ничему не научившегося.

Помилуйте, господа хорошие. Ну причем тут ваше «воспитание». Для начала не надо быть падлой. Падлой не надо быть. И зарубить себе на носу, что измена Родине (а интеллигенция коллективно совершила именно это) себя не окупает. Вот тогда, может быть, вы и отползете от параши, столь убедительно описанной в последнем — и, похоже, лучшем — творении Бориса Натановича. Но не раньше.

А самое неприятное — время для этого безнадёжно упущено. Было, да всё вышло.

«Времени совершенно нет, — сказал сэнсэй с каким-то даже отчаянием. Он откинулся на сиденье, положил руки на колени, но сейчас же снова сгорбился, почти повиснув на ремнях. — Совершенно, — повторил он. — Совершенно нет времени».

Латинское gestus «положение, поза, жест» восходит к той же основе (архаическому глаголу gero ), что и gestae «подвиги, деяния».