Газета Литературы - День Литературы 146 (10 2008)

Андрей ТАВРОВ (Москва) *** Прогулка по набережной оснащается сором. Бабочка, как поток света, долетает до линзы глаза, переворачивается, проникает в розовый край, в котором млечной строчкой череп прошит, горячо, книзу. Влажный единорог тянется от фонаря, пробивает глаз, сгорел и воскрес, перевернут. Звезды выпадают из гнёзд, как цифры календаря. Сколько глазниц на небе, коробов сколько там, комнат! Подруга жизнь несёт подбородком, как Амадей скрипку. Царский раствор нищеты и зелёной звезды крепчает. Золотую из глаза в волнах залив достает соринку, И всю-то ночь луна яхты в белом тазу качает. TRISTIA 1 Я, Назона письмо, покинуло дальний брег Эвксинский в час, когда яркий и пышный снег, приурочив к идам декабрьским свой хлад и пыл, вестью от лебедя к мраморной Леде плыл и ложился на свиток. И я, оглянувшись вспять, не привычной бухты лазурный зрело излом, но то, что летело, как после удара веслом. Лишь первый снег, один, и нельзя распять. 2 Я устало плыть, почерк нести, вмещать в себя смыслы и буквы, устало нести печать. Так однажды нос устаёт разрезать волну, и замерзший перст теребить устаёт струну. Так вот та, которой не стоит ни лавр, ни век, в лабиринте времён в закоулок вошла иной - он похож на твой - колонной, розой, длиной, и у вас один минотавр, но несхожий снег. 3 Я лежу, как лопасть бабочки, всё в чертах, в дебрях светлой Эллады, в озёрах её, кустах, в разводах метаморфоз, в жужжанье горячих ос, в беготне карминной наяд и в потёках слез. Я лежу на скамье, на карте Империи, я вижу ясно, как входит росчерк в поток реки, как бежит волна по светлым буквам строки, - как мир и стихи смыкают свои края. 4 Всех чудовищ, ламий, всех светозарных псов, всех русалок и дев полнолунных подводных снов, вижу Пана, Сирингу, наяд, близнецов, эвменид, златокудрую перепись лиц и темь ресниц - вся их жизнь, пестрея, бежит за края письма, припадая буквой к заливу, слезой - к весьма перепутанным тропам, сбегающим к понту, вниз. 5 Я Назона письмо, я вижу, как сильный ветр морщит воду, как скатерть, сгибает ливанский кедр, как трепещет парус, назад завернув края - туда, где рождался мир. Где лежало я не свитком с латынью, но шумом иных начал - державным Словом, дыханием Духа, днём, отделившим от мрака свет, утопая в нём. Удлиняясь платьем, разбившимся о причал. 6 Меня больше нет - лишь сквозной золотой поток от начала времён до конца - через почерк строк, через светоч глаз, через мельницы пылкий круг, пролетая от понта - туда, в незакатный Юг и колыша тростник, и вращая звезду, судьбу, Пана шерсть раздирая прозябнувшей парой крыл, обращая - сквозь флейту - того, кто пел и любил, в закусившую алую - через века - губу. 7 От начала дней, до конца, до залетейских вод я - Назона письмо, карта мира, его исход, трепетанье ветвей, стриж над Троей, ресницы взмах, ход Архангелов сфер, вещий дух и дорожный прах, семь поющих Гармонии, как семь дисков, летящих насквозь, атлетических нот, что расчислил Гомера перст, и с тех пор - эта ширь. Так страдальца вознесший крест удлиняет до сердца Господня земную ось. 8 Тихо мачта вбегает в закат. За кормой - прибой. За ним - горизонт и небо, где нам с тобой в длинных пёстрых аллеях, мелькая, летит листва, где руно золотое рыжих волос и слова обретают выпуклость, плоть, а прибой - аккорд, в сильном свете колен где распахнут последний край золотого хитона Жизни, захлёстнут в Рай. Где горячий глаз доплывает в последний порт. 9 Я Назона письмо. Я о том, как платье шумит в пылком ветре, о том, что никто не будет убит, что пронзает улиссовы кольца навылет стрела превращений, что, вылетев из ствола флейты нотой-наядой, - поёт. И пространство бежит в два конца, отражённое в зеркале вод иль в ничьем зрачке, где уловлен Амур. Где Психея дрожит в сачке. Где дыханье и тишь. Да круги золотого кольца. 10 Я вбегаю в простор, где бредёт сквозь лазурь Филоктет, я вбегаю в костёр, превращаясь в мельканье и свет там, где губ акварельных на чаше небесной печать - это птицы, две алые птицы в закате кричат. Я Назона письмо, словно плат и заплата, поток, золотая чащоба осыпанных пудрой волос, мельтешение слова в закатном пожаре полос и зажжённый, как губы, с причала последний платок.

Mарина КУЛАКОВА

(Нижний Новгород)

MARINA Уж сколько миллионов лет песка, Камней… Смеёшься ты? - курорты… Позируешь художникам: тоска - до звёзд морских, и до морских коньков, в спираль тоски закрученных. До спорта. Зачем мне, море, твой скалистый смех И тихая безбрежная улыбка? Молчи, ты улыбаешься для всех. Легко и зыбко. Но я могу с тобой поговорить, Не делая из этого секрета, Хоть в рифму, хоть без рифм, - мы будем жить, Нам всё равно, и так ли важно это? Ты - моё имя. Что ты скажешь, нет? Диагноз? - нет, бывает и страшнее, - Меня зовут Мариной сотни лет. Есть имена печальней и смешнее. Марина, ты… Глоток сухой воды. Сырого солнца, взятого с отлива. Марина, ты… И здесь мои следы. Их нет давно. Их вывезли. Всё живо. Из Коктебеля вывезли песок. Смотрела молчаливая природа, - Сколь важным было дело, важен срок, - Строительство военного завода. Когда? - теперь не важно. Вот дела… Иные времена, иные войны. Марина, ты… смеёшься? Я пришла. Спокойно, море. Не шуми, спокойно… *** В прозрачном ухе Коктебеля Шумит попсы чужой прибой. Возможно, в споре двух прибоев, Один прибой прибьёт другой. На пляже хмурится сердито, Из волн прибрежных выходя, Камнями ножки бередя, Нежноземная Афродита. Ребёнок ловит сладкий миг, Ему на блюдечке несущий И пахлаву, и медовик, И вкус сгущёнки вездесущий. И миндалём, и алычой, И вишнями полна дорога, И детски-сбывшейся мечтой: Вот персики, которых - много! И в гущу этой красоты, На холмы персиков и вишни Такие разные мечты (как вариант: и я, и ты) сюда спускаются чуть слышно… И ярко светятся впотьмах, Таиться вовсе не желают: Играют искрами в камнях. Огнём в керамике пылают. Они уже который год Спускаются на побережье, Преодолев свой путь. С высот Безденежья и безнадежья…

Читать дальше