Николай Лесков - Статьи

Новый архиерей Хрисанф не говорит ректору семинарии, “как прежние” (стр. 3): “что за вздор ты несешь” и даже “дурак”. Он очень мягок и благороден. — Происходит публичный экзамен, на котором присутствует, между прочим, “светская девушка, племянница советника губернского правления, Вера Николаевна Татищева”. Племянницы советников губернских правлений, “светские девушки”, — разумеется, “светские” только в том же смысле, как всякая девушка не из духовенства; но как автор понимает эту “светскость”, — неизвестно. Кажется, он ее понимает не совсем так. Тут же, на семинарском экзамене, сидят “дамы высшего круга”, — они “говорили с важными господами и нюхали букеты” (5). Автор полагает, что “дамы высшего круга” все нюхают букеты и, получив малосвойственное им желание посетить семинарский экзамен, непременно и там будут “нюхать букеты”. Это, конечно, свидетельствует о его полном незнакомстве с обычаями “дам высшего круга”, которых он без всякого для себя ущерба мог бы и не описывать; но это теперь модная слабость наших писателей, из коих один, вероятно, столь же, как и г. Ливанов, знакомый со “светом”, писал: “Я, как все великосветские люди, встаю поздно и сейчас же иду в трактир пить чай”. На экзамене отличается студент Алмазов, производящий сильное впечатление на “светскую” племянницу советника Веру Татищеву. Фамилия “Татищева” опять может показаться поставленною так же нецеремонно и неловко, как и имя архиерея Хрисанфа; но уже это у автора такая привычка, которая неизвестно куда заведет его. Студент Алмазов — это будущий герой хроники, а Вера Татищева — героиня. Обед кончен, владыка Хрисанф уезжает, но… “в городских церквах не звонят” (6). Архиерей Хрисанф тоже новый тип: он не только доступен, прост и вежлив, но он отменил и трезвон во время своих переездов по городу.

“Я не хочу, — сказал он ключарю, — чтобы о моих обедах и закусках, о моих выездах в гости трезвонили по городу” [9] Нужно заметить, что г. Ливанов, как видно, вовсе не знает того, что “трезвон” принято производить только тогда при проезде архиерея, когда он едет в церковь совершать божественную службу; во всех же остальных случаях он ездит по городу без звона (прим. ред. журнала). (7; курсив подлинника).

Отличившийся богослов Алмазов оказывается в затруднительном положении (11): он, во-первых, назначен в академию, во-вторых, влюблен в светскую девушку, а в-третьих, пред ним ежедневно почти валялся на коленях его горемыка отец, заштатный пономарь, умоляя сына не ездить в академию. Любовь ему приключилась на уроках, которые он давал в доме, где встретился с Верою Татищевою, “институткою петербургского Николаевского института” (12), которая уже “была в четырех домах гувернанткою” (13), что, пожалуй, не составляет для нее особенно хорошей аттестации. Впрочем, не удивительно, что она переменила так много мест: очень уже она бойка. Богослов влюбился в нее, когда она “в качестве племянницы советника много выезжала, видела много людей и пришла к заключению, что на свете больше скверных людей, чем хороших”. Тут ей пообычался Алмазов, и она “решилась, сблизившись с ним короче, развивать его”… Это развивание институткою богослова как две капли воды напоминает известные нигилистические романы, где герои прежде всего друг друга “развивали”. Но как же эта шустрая девица берется за восполнение того, чего с ее возлюбленным не умели сделать профессора семинарии? — Очень просто: она исполняет это по общеизвестному рецепту тех же нигилистических романов: она дает богослову читать книги Тургенева, Гоголя, Пушкина и Лермонтова, а “потом перешла к Шекспиру, Гете и Вальтер Скотту”, и все кончено: “Алмазов, имея двадцать три года, вырос в год так, как не вырос бы в три года при рутинной замкнутости семинарской жизни”. Так многомощна оказалась эта институтка, поправившая над богословом “тупость семинарского учения”. Дело еще больше поправил ее дядя-советник: он стал “вывозить” Алмазова в свет (13), и богослов, очутившись в обществе, “блестящее которого есть круги, но умнее нет” (15), стал совсем “разносторонне развитым человеком” (14). Одно еще не ладилось: богослов хотя и был уже влюблен в Веру, но только при всем своем “многостороннем развитии” и светскости никак не мог с нею об этом объясниться; а между тем ему надо было ехать в академию, и дело могло этим кончиться. Но тут в бойкой институтке “сказалась женщина” (15), — она взяла да просто-напросто и отрезала развитому ею богослову: