Андрей Амальрик - СССР и Запад в одной лодке (сборник статей)

Зачем все это? Если уж видели во мне какую-то помеху съезду, не проще ли было заранее предложить мне уехать из Москвы. [9] В. Войнович, прочитав рукопись, предложил изменить эту фразу так: «Если уж видели во мне какую-то помеху съезду, не проще ли было заранее отменить съезд». Мы и сами с Гюзель хотели уехать из Москвы накануне съезда.

Вообще в действиях КГБ есть, на первый взгляд, что-то странное. Все их обращение со мной по моем возвращении из ссылки оставляет впечатление, что они нарочно провоцируют меня на действия, ими же расцениваемые как «враждебные», вместо того чтобы дать мне возможность жить спокойно и не беспокоить их. Даже желая удалить меня из Москвы, они поступают как-то странно — разрушают наш загородный дом в Рязанской области, так что от него остается только часть стен, словно в него бомба попала.

Еще в 1970 году Борис Шрагин заметил, что по мере того как советское общественное движение выходит из подполья, открыто заявляя о себе, «в подполье» уходит КГБ, и методы его приобретают все более уголовный характер, даже с точки зрения того государства, безопасность которого он призван охранять.

Напоминает он своими действиями не только арабскую террористическую группу, не только сицилийскую мафию, но прямо-таки трущобную подростковую банду: не только без суда прячут здоровых людей в психушки, не только похищают на улицах, избивают или угрожают избиением, не только отравляют наркотиками, но и разрушают и поджигают дачи, крадут деньги, прокалывают шины у автомобилей, рассылают анонимные письма, часто с матерной бранью, и так же бранятся по телефону.

Я уже много лет наблюдаю за этими людьми и вывел заключение, что их преобладающая черта — какая-то детскость или, действительно лучше сказать, подростковость. В них жестокость подростков, происходящая от незрелости подростковая неспособность понять чьи-либо чужие чувства, подростковая склонность отрицать все «не своё», подростковое стремление из всего делать тайну, подростковое преобладание эмоций над разумом, подростковые лживость и хитрость, а главное — типично подростковые ранимость и обидчивость.

Никого так нельзя больно ранить словом, как сотрудника КГБ, никто так болезненно не реагирует на любую насмешку, как они. Эта, кстати сказать, готовность к обиде, своеобразная презумпция обиженности, вообще черта полицейских в странах, где полиция играет исключительную роль, но у наших гебистов она уж как-то чрезмерно развита. Что же касается до меня, то тут они никак не могут успокоиться. Видимо, чем-то задел я их очень, раз они так злятся.

Но есть, быть может, в их действиях и расчет, и хитрость, тоже скорее подростковые. Раздувая случаи инакомыслия и даже провоцируя людей, КГБ хочет показать партийной верхушке свою необходимость. КГБ, конечно, необходим этой системе, но подчас он приносит ей больше вреда, чем пользы.

25 февряля-1 марта 1976,

Ворсино

Опубликовано в «L'Express», июль 1976 и «Русская мысль» 1-15.7.76 (Франция), «Het Parool» 22–26.6.76 (Голландия), «Die Zeit» 2–4.7.76 (ФРГ), «Berlinske Tidende» 18.6.76 (Дания), «Harpers Magazine», август 1976 (США).

Я родился и рос в такой стране и в такое время, что само понятие свободы слова долго оставалось недоступным для меня. Составляя в тринадцать лет «свод законов» некоей воображаемой страны, я предусмотрел трехлетнее тюремное заключение за высказывание «неправильных мыслей». Когда моя тетя, которую я познакомил со своими законодательными планами и муж которой незадолго перед тем был посажен в тюрьму за «клевету на социалистический реализм», робко пыталась возражать мне, что высказывание своих мыслей еще не есть преступление, я горячо заспорил. Я убеждал ее — и она со мной согласилась, — что начни все говорить что хотят, неизбежно наступили бы полный разброд и анархия.

К сожалению, миллионы моих соотечественников и сейчас думают так же. Не все считают идеальным или даже нормальным то общество, в котором они живут, но, как и я четверть века назад, они полагают, что необходимо одномыслие, точнее «одноправильномыслие». Даже некоторые их тех, кто, отстаивая свои убеждения, шел за них в тюрьму, не захотели бы примириться со свободой слова для своих идейных противников.

Можно условно выделить три степени свободы слова.

Во-первых, свободу мысли, когда человек берет на себя труд осмысливать происходящее, пытается давать ему свою оценку или сознательно принимает или отвергает ту оценку, которую ему предлагают другие.