Соколов, которому как-то не везло с женщинами - после гибели его жены-болгарки он два-три раза представлял нам своих новых жён - на этот раз признался, что Роговская "как с полки жизнь мою достала и пыль обдула" (на что один из присутствующих тут же заметил: "Ну, насчет пыли ты, Володя, загнул… протри глаза и посмотри вокруг").
Умный, проницательный, ироничный Соколов, внешне, казалось бы, довольный новой жизнью, в глубине души не мог не сознавать ее тщетности, не мог не знать истинной цены прежнего и нового окружения. Это, нет-нет, да прорывалось в разговоре, колких замечаниях, грустно-пронзительном взгляде. (Говорят, он вёл дневник. Интересно, где он?) Но наиболее убедительно это выразилось в момент, когда невозможно не быть искренним, до конца откровенным - в снежный, не по сезону морозный ноябрьский день похорон Передреева. Когда тихо, но так взволнованно, проникновенно-грустно, с сознанием невозвратимости потери близкого и, может быть, даже единственно близкого человека и поэта прозвучал голос Соколова:
…Прощай, высокий Анатолий, Прощай, ребенок бедный мой. Еще не создан капитолий, Где мы бы встретились с тобой.
Ужасно снег сегодня взвинчен. Околица пустым-пуста. И с кем мне радоваться нынче, С кем… возле этого креста?
Как страшно, Толя, до рассвета Петлять по полю без следа… И улиц нет… И нет поэта… Лишь воля божьего суда.
По свидетельству Э. Балашова, Соколов, узнав о кончине Передреева, произнес: "Совесть нашей поэзии закатилась. Аминь!"
В своих беседах о современных поэтах Передреев несколько раз заводил речь о Глебе Горбовском. Он неизменно хвалил его стихи и читал:
Ты танцуешь! А юбка летает… Голова улеглась на погон…
На словах о юбке широко взмахивал рукой, затем читал стихи до конца. К сожалению, у меня не осталось в памяти подлинных слов Передреева о Гор-бовском, помню только, что это были добрые слова.
* * *
Столовую Литинститута в перемену наполняла шумная, веселая, многоцветная стайка студентов: девушки из среднеазиатских республик в ярких национальных одеждах, в тюбетейках, молодые дарования с Севера, Украины, из Белоруссии и даже темнокожие жители Африки. На их фоне резко выделялся более взрослый, уже лысеющий, всегда сосредоточенный, с углубленным в себя взглядом, более чем скромно одетый студент. Однажды, придя к своим давним приятелям, большим любителям поэзии, увидела на столе раскрытый журнал "Юность" на той странице, где помещены стихи и фотография того самого студента. Николай Рубцов! С большим любопытством и пристрастием читаю: "Я забыл, как лошадь запрягают…" Я, наверное, ждала большего, так как слова "запрягать", "лягать", "залягать" показались мне не очень-то благозвучными, а упоминание о жареном поросенке - неожиданным, странным. Моим же приятелям вся подборка стихов понравилась, и потому на следующий день я обратилась к Куняеву - узнать его мнение. В его комнате увидела и Передреева, сидевшего в глубоком кресле. Это массивное кресло перекочевало в комнату-клуб из кабинета главного редактора. И кто только из великих мира сего не сиживал в нем! И если высокий Передреев тонул в нем по грудь, то у Рубцова виднелась лишь голова.
- Нет, ты не поняла, это шутка, наив простодушного деревенского паренька, - возражая мне, Куняев с лукавой улыбкой смотрел на Передреева, и тот отвечал ему такой же улыбкой. Чувствовалось, что за этими улыбками кроется свое, особое мнение, которым они явно не хотят делиться. И лишь какое-то время спустя я узнала - ранние стихи, например "Дышу натружен-но, как помпа…", Передрееву "не показались". Тем не менее, говоря порою о жизни в "общаге", Передреев всегда тепло отзывался о Рубцове. Посмеиваясь, рассказывал об историях, связанных с его именем. Это уже не раз упоминаемая о портретах классиков, снятых Рубцовым со стен общежития якобы для беседы с умными людьми. Или история со стихами "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны… " - когда некий шутник, увидев в комнате Рубцова листок с этими стихами в пишущей машинке, подпечатал затем не очень-то печатную строку, а вернувшийся Рубцов, как ни в чём не бывало, продолжил работу и отнес затем рукопись в издательство Егору Исаеву, внимание которого привлекли именно эти стихи из-за необычного размера. Хорошо, что Егор Александрович был, как говорится, "своим парнем", иначе не избежать бы Рубцову очередной неприятности.
А как-то чуть ли не с порога моей комнаты в "Знамени" Передреев обратился ко мне со словами:
Читать дальше
