Юрий Афанасьев: Мы – не рабы?

Может быть, ощущение пустоты, исходящее от нынешней нашей интеллигенции, еще больше сгущается, накладываясь на более чем вековую традицию. Хотя эта традиция существует в реальности и во многом, если не в основном, объясняет общий рисунок нашей истории, о ней не принято говорить во весь голос и писать как о реальности, додуманной до конца. Сама данная проблема — «традиция русской интеллигентности» — в этом смысле тоже как бы уходит в пустоту, покрывается мглой.

И это тоже неслучайно, и у ощущения пустоты, в том числе и у пустоты, основанной на традиции, есть свои причины и их объяснения.

Я говорю о традиции отношения к власти русской интеллигенции в том ее виде, как эта традиция сформировалась еще до 1917 г. Она происходит из сосуществования и противоборства двух культур в одной России. Эти две культуры были настолько разными в социальном и духовном отношениях, что уже в XVIII веке они даже заговорили на разных языках и между ними выросла стена полного взаимного непонимания. В таких условиях русские интеллектуалы (и русская интеллигенция) за всю их историю как некой социальной общности — включая и тех из них, кто составляет «наше все», к кому вполне применим эпитет «либеральный», — не просто были строителями русской власти, но и, как правило, были на ее стороне, а не с российскими народами. Притом что власть, в строительстве которой они участвовали, оставалась по сути своей самодержавной, а то и самодержавно-деспотической, можно представить себе, почему данная проблема — «Просвещенная Россия и русская Власть» — незаметна во всей нашей историографии при рассмотрении отечественных традиций.

Но если сюда добавить еще и как, и чем объясняется общий рисунок истории России, тогда традиция русской интеллигенции, о которой идет речь, проясняется и актуализируется в еще большей степени. С той поры, когда в XV веке Москва избрала для себя дорогу построения православной империи, приоритетом страны на пять столетий вперед стала внешняя территориальная экспансия, но не обустройство внутреннего пространства. А поскольку создание империи проходило всегда на скудном экономическом основании, вектор общего движения определился в направлении от свободы к рабству: из населения надо было выжимать насилием все соки. Этот вектор не поменялся до сих пор, и такая его продолжительная неизменность, превратившаяся в своего рода гнетущее национальное задание, определила все главные особенности русского своеобразия, в том числе и приоритет государства и подавленность личности.

Определяя другими словами ту же традицию — «Интеллигенция на стороне власти», — можно сказать и так: это традиция расщепленности русского духа между свободой и империей, между русской волей и русской властью.

Еще более определенно высказался наш замечательный историк, философ и публицист Георгий Федотов. Он отметил, что после Пушкина «разрыв империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. <���…> Люди, которые строили или поддерживали империю, гнали свободу, а люди, боровшиеся за свободу, разрушали империю. Этого самоубийственного разлада — духа и силы — не могла выдержать монархическая государственность. Тяжкий обвал императорской России есть прежде всего следствие этого внутреннего рака, ее разъедавшего».

Для него Пушкин был «певцом империи и свободы» — так называлась статья, помещенная в сборнике «Империя и свобода», которую я здесь цитирую. По мнению Федотова, «Пушкин, строитель русской империи, никогда не мог сбросить со счетов русской, хотя бы и дикой воли». Но «…чаемый им синтез империи и свободы не осуществился — даже в его творчестве, еще менее в русской жизни…».

«Конечно, Пушкин, — пишет Федотов, — не политик и не всегда сводит концы с концами. Есть у него грехи и прегрешения против свободы — и даже довольно тяжкие». Но «никогда сознательно Пушкин не переходил в стан врагов свободы и не становился певцом реакции. В конце концов, кн. Вяземский был совершенно прав, назвав политическое направление зрелого Пушкина «свободным консерватизмом». С именем свободы на устах Пушкин и умер: политической свободы в своем «Памятнике», духовной в стихах к жене о «покое и воле».

Говоря о грехах и прегрешениях Пушкина против свободы, Федотов ссылается, в частности, на выраженное им удовлетворение по поводу закрытия журнала Полевого, на защиту цензуры в антирадищевских «Мыслях по дороге». Эволюция взглядов Пушкина в направлении консерватизма сопровождалась неравномерным его отношением к свободе и к империи. Федотов особо подчеркивает, что если свобода у Пушкина менялась в своем содержании, тема империи оставалась неизменной — это константа его творчества. В такой константе и сила, лад, строй государства, и две антипольские оды, и мрачный восторг перед завоевателями Кавказа, и все то, что вызывало гневный протест П.А. Вяземского и И.А. Тургенева, протест, выраженный в словах: «Пушкин окровавил стихи своей повести <���…> Поэзия — не союзница палачей; политике они могут быть нужны, — и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта никогда не должны быть славословием резни».