Е Ермилова: Поэзия Иннокентия Анненского

Соотношение личности и мира просматривается и в решении одной из вечных проблем искусства - соотношения человека и природы. Природу в общепринятом смысле Анненский, видимо, воспринимал слабо. (Из дорожного письма: "На меня вообще природа действует не сильно".) У каждого истинного поэта природа своя и проблема его собственная: "... И равнодушная природа красою вечною сиять..." (Пушкин), и "Покров, накинутый над бездной..." (Тютчев), и фетовское безмерное упоение ее красотой. У Анненского в подавляющем большинстве стихотворений это городская природа: парки, сады с прудами, аллеями, фонарями, да еще часто воспринимаемая из-за оконного стекла, - то есть природа заведомо окультуренная, уже пронизанная человеческим отношением и миром человеческих, "вещей". Поэтому и весь вообще предметный мир поэзии Анненского ("вещный мир", как любят литературоведы определять лирический мир Анненского) можно включить в понятие природы. Он пишет в одном из инеем о красоте природы, "считая природой равно: ... и игру лучей в дождевой пыли, и мраморный обломок на белом фоне версальских песков, и лихорадочный блеск голубых глаз, и все, что не я..." В его природном мире нет яркости и резкости красок. Властную силу природной жизни Анненский отвергает так же, как всякую "горделивую и ... самодовлеющую в своей успокоенности красоту" (Вяч. Иванов):

Я - слабый сын больного поколенья

И не пойду искать альпийских роз,

Ни ропот волн, ни рокот ранних гроз

Мне не дадут отрадного волненья.

Но милы мне на розовом стекле

Алмазные и плачущие горы,

Букеты роз увядших на столе

И пламени вечернего узоры...

----

Но о том не спою, что мне шепчет прибой,

Что вокруг и цветет и смеется.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

А еще потому, что в сияньи сильней

И люблю я сильнее в разлуке

Полусвет-полутьму наших северных дней,

Недосказанность песни и муки...

Анненскому чужда метафорическая условность в изображении природы, та антропоморфизация природного мира, при которой он целиком уподобляется человеку, копирует его свойства и действия. Но он не может принять и пути символистов, их устремленности к "синтезу", к "вселенскому единению". Оптимизм такого синтеза был Анненскому принципиально чужд.

У Анненского свой путь к единению с природой, свой "родственный слой". Этот "слой" - родство в страдании, единение со всем, что страдает. Поэтому у него почти схематически четко противопоставляются "властной красе" природа и вещи в их слабости, увядании.

Иль я не с вами таю, дни?

Не вяну с листьями на кленах?

Иль не мои умрут огни

В слезах кристаллов растопленных?

Иль я не весь в безлюдье скал

И черном нищенстве березы?

Не весь в том белом пухе розы,

Что холод утра оковал?

Так же своеобразно ставится у Анненского и огромный вопрос - о смерти. Он переживается им острее, чем многими другими, прежде всего потому, что болен с детства, и смерть (как и родственный ей кошмар сна) постоянно рядом, близко; и потому, что в силу психологической утонченности не может отгородиться от него, как отгораживаются вообще люди спасительной суетой будней. Пограничная ситуация "бытия перед лицом смерти" окрашивает его стихи. Причем в отличие от современников-символистов для него смерть окончательна, в загробное бытие он не верит.

Но глубоко несправедливо суждение Ходасевича об Анненском как о поэте страха - страха смерти и страха жизни: "Драма, развернутая в его поэзии, обрывается на ужасе - перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным кривляний смерти".

Для Анненского смерть, как и страдание, - залог общности, а не разъединения людей. Эту мысль он повторяет не однажды, так, он пишет о рассказе Достоевского "Господни Прохарчин", что в нем "...ужас жизни исходит из ее реальных воздействий и вопиет о своих жертвах, вместо того, чтобы, как в наше время, навеваться шумом деревьев, криками клубных маркеров или описками телеграфистов и отобщать каждого из нас ото всего мира, - призраком будто бы ему и только ему грозящей смерти".

Обратимся к одному из значительнейших стихотворений Анненского:

В желтый сумрак мертвого апреля,

Попрощавшись с звездною пустыней,

Уплывала Вербная неделя,

На последней, на погиблой снежной льдине.

Уплывала в дымах благовонных,

В замираньи звонов похоронных,

От икон с глубокими глазами

И от Лазарей, забытых в черной яме.

Стал высоко белый месяц на ущербе,

И за всех, чья жизнь невозвратима,

Плыли жаркие слезы по вербе