Владимир Набоков: Эссе и рецензии

Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река…

Для странников верных качнул я дыханьем души эти качели слогов равномерных в бессонной тиши… Повсюду, в мороз и на зное, встретишь странников этих, несущих, как чудо, как бремя страстное, родину…

Сам я — бездомный — как-то ночью стоял на мосту, в городе мглистом, огромном, и глядел в маслянистую темноту, — рядом с тенью случайно-любимой, стройной, как черное пламя, да только с глазами безнадежно-чужими…

Я молчал, и спросила она на своем языке: “Ты меня уж забыл?” — и не в силах я был объяснить, что я — там, далеко, на реке илистой, тинистой, с именем милым, с именем что камышовая тишь… Это словно из ямочки в глине черно-синий выстрелит стриж и вдоль по-сердцу носится с криком своим изумленным: вий-вий…

Это было в раю…

Это было в России.

Вот гладкая лодка плывет в тихоструйную юность мою: мимо леса, полного иволог, солнца, прохлады грибной, мимо леса, где березовый ствол чуть сквозит белизной стройной в буйном бархате хвойном, мимо красных, крутых берегов, парчовых островков, мимо плавных полянок сырых, в скабиозах и лютиках…

Раз! — и тугие уключины звякают — раз! — и весло на весу проливает огнистые слезы в зеленую тень. Чу! — в прибрежном лесу кто-то легко зааукал… Дремлет цветущая влага — подковы листьев плавучих, фарфоровый купол цветка водяного… Как мне запомнилась эта река узорная, узкая!.. Вечереет… (И как объяснить, что значило русское: “вечереет”?)

Стрекоза, — бирюзовая нить, два крыла слюдяных, — замерла на перилах купальни… Солнце в черемухах… Колокол дальний… Тучки румяные, русые… Червячка из чехла выжмешь, за усики вытянешь, и — на крючок. Ждешь. Клюет.

Сладко дрогнет леса, и блеснет, шлепнет о мокрые доски голубая плотва, головастый бычок или хариус жесткий…

А когда мне удить надоест, — на деревянный навес взберусь (…Русь!..) и оттуда беззвучно ныряю в отраженный закат… ослепленный, плыву наугад, ширяю, навзничь ложусь, — и не ведаю, где я, — в небесах, на воде ли? Мошкара надо мною качается, вверх и вниз, вверх и вниз, без конца…

Вечер кончается. Осторожно сдираю с лица липкую травку… В щиколотку щиплет малявка: сладок мне рыбий слепой поцелуй. В лиловеющей зыби — узел огненных струй; и плыву я, горю, глотаю зарю вечеровую.

А теперь, в бесприютном краю, уж давно не снимая котомки, качаю-ловлю я, качаю-ловлю строки о русской речонке, строки, как отблески солнца, бессвязные…

Ведь реки — как души — все разные… Нужно, чтоб соседу поведать о них, знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный, изумрудную речь водяных…

Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, — отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река….

Изд. “Милавида”. Мюнхен.

(“Руль”, 1 октября 1924.)

Это — книга искусных стихов, в меру охлажденных, часто очень звучных, изредка простых и прекрасных. Муза поэта живет в те века, когда люди писали на воске и склонны были придавать эпическое значение мелочам жизни и природы. Сапфики, алкаики, гликоники, асклепиады и всякие разновидности гекзаметра — вот какие мудреные размеры воскрешает автор “Од и гимнов”. Из отдельных стихотворений безукоризненно хороши два: “Сыро” и “Лен берут”, оба состоящие из сапфических строф. По примеру древних поэт берет темы из деревенской жизни:

Отметим прекрасную сапфическую спазму, после “косу”. Вообще говоря, Салтыков легко поддается звуковому очарованью, и тогда возникают такие великолепно-звонкие стихи:

Поэт играет не только именами богов и названиями древних стран, но и названиями ботаническими, свежо рифмуя аристолокия — глубокие, никтернии — вечерние, дали — азалий. Очень хорошо в одном месте:

— и приятно, когда вместо “георгина” поэт говорит “далия” (Dahlia).

В сборнике есть и философские стихи, и политические, и “современные”. Последние не хуже и не лучше тютчевских стихов на злобу дня. Особняком стоит, однако, стихотворение (январь 1917) о черном пуделе (гетевском), недвижно сидящем на мосту в хлопьях снега. Хороши и строки, посвященные “футуристам”.