Павел Мельников-Печерский - Гроза

Но г. Островскому не угодно было представить добровольное раскаяние, которое было бы вместе с тем и естественнее да притом и сообразнее с русским бытом. Мелодрама, представленная им, вовсе не в наших нравах, она годится для сцены парижских бульварных театров, но отнюдь не для народной русской сцены. Вместо добровольного раскаяния, столь естественного в такой женщине, как Катерина, г. Островский представляет раскаяние вынужденное, как бы у действительно закоренелой в разврате женщины. Бушует страшная гроза, которой до смерти боится Катерина. Первые, встретившиеся ей, под сводами старинного здания, женщины пугают ее.

— Должно быть, бабочка-то очень боится, что так торопится спрятаться, — говорит одна.

— Да уж как ни прячься! Коли кому на роду написано, так никуда не уйдешь, — отвечает ей другая. Потом слова Кабанихи, что если бы жить так, чтобы всегда быть готовой к смерти, так и страху при грозе не было бы, и затем подозрение, высказанное свекровью, о грехах ее, в отсутствии мужа, шутливое обращение Тихона: "Катя, кайся, брат, лучше, коли в чем грешна; ведь от меня не скроешься — все узнаю!" Затем неожиданное появление Бориса, в присутствии ее мужа и свекрови. Затем разговор мещан, что молния уж непременно кого-нибудь да убьет. Затем появление зловещей барыни с двумя ливрейными лакеями, проклинающей красоту молодых и грозящей Катерине молнией.

Наконец, вид написанной на стене геенны и страшные раскаты грома вынуждают у нее признание. Итого: девять мелодраматических эффектов. Г. Дараган вполне справедливо замечает, что все эти мелодраматические причины, вместе взятые, могли подействовать на такую впечатлительную и неразвитую женщину, но, не будучи поражены сами ими, мы не можем ей сочувствовать, мы смотрим на нее здесь, как на постороннее лицо, и на гром, старуху, картину, как на обстоятельства, разъясняющие нам возможность такого настроения духа, но не испытываем сами такого же волнения, как Катерина; мы перестаем жить в ней, чувствовать с нею, мы уже смотрим на нее как на картину, а не как на одно из проявлений нашей собственной жизни.

И вот раскаялась Катерина, принесла всенародное покаяние. Омылся ли тем грех ее, пошла ли жизнь ее лучше? Муж простил ее; ему жаль пальцем ее тронуть. Но Кабаниха, это олицетворение семейного деспотизма, эта верховная жрица «Домостроя» — помнит, что уставы его и в гораздо невиннейших случаях вот что повелевают: "…а только жены слово или наказание (наставление) не имет, не слушает, и не внимает, и не боится, и не творит того, как муж или отец или мать учит — ино плетью постегает, по вине смотря… и разумно, и больно, и страшно, и здорово. А только великая вина и кручиновато дело и за великое и за страшное ослушание и небрежение — ино, соймя рубашка, плеткою вежливенько побить, за руки держа". [36] Цитируется, но неточно, с переменой смысла, ибо вначале идет речь о наказании слуг, глава 38 «Домостроя» "Как порядок в избе навести хорошо и чисто": "Но если слову жены, или сына, или дочери слуга не внимает, и наставление отвергает, и не послушается и не боится их, и не делает того, чему муж, или отец, или мать учат, тогда плетью постегать, по вине смотря… Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно, и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях, рубашку содрав, плеткой тихонько побить, за руки держа…" Велела Кабаниха и Тихону поколотить жену. — Нельзя иначе, порядок того требует. "И побил я ее немножко, — говорит Тихон, — да и то матушка приказала, жаль смотреть-то на нее, пойми ты это". Но не вежливенькие побои мужа, не жизнь под замком, не разлука с Борисом Григорьевичем, не стыд на людей взглянуть, не покор от роду от племени, а лихая свекровь, которая ее поедом ест, довела Катерину до такого отчаяния, что она решилась руки на себя наложить. В сумерки, обманув своих стражей, бежит она из-под замка на берег Волги, встречается с Борисом, которого дядя Дикой, за его озорство, отправляет в Кяхту. Эта сцена последнего свидания Катерины с Борисом и следующий затем монолог Катерины превосходны. Они глубоко прочувствованы, верны и естественны до мельчайших подробностей, и с тем вместе ни один звук не грешит против склада народной, столь хорошо усвоенной нашим автором, речи. Эти две сцены обличают также в авторе трагический талант, чего в прежних созданиях его не было заметно. Мы не можем удержаться, чтобы не привести целиком последний монолог Катерины, это образцовое произведение нашей литературы.