Геннадий Сосонко - Диалоги с шахматным Нострадамусом

Одна из сказок братьев Гримм начинается так: «Лет этак двести назад, когда люди еще не были такими умными и хитрыми...» К шахматам эти слова относятся в полной мере, и для этого нет нужды забираться даже в такое далекое прошлое.

Как и в других областях человеческой деятельности, в шахматах рядовые мастера нового поколения идут дальше точки, достигнутой гениями предыдущего. Увеличивая силу и возможности шахматиста, компьютер попутно уменьшает нашу гордость собой, и будущее игры зависит, увы, не столько от появления ярких звезд на шахматном небосклоне, сколько от мощности процессоров. Трагедия нашего времени — это участь человека, победившего природу только для того, чтобы стать придатком машины, и к шахматам это относится в не меньшей степени, чем к окружающей действительности. Но всё, что имеет отношение к будущему, заключено в настоящем, и вряд ли следует так уж беспокоиться за судьбу шахмат, поскольку страх перед будущим может погубить радость настоящего.

О шахматах Доннер писал в течение всей своей жизни. Как репортер и как журналист, ведущий рубрики в газетах и журналах. И делал это в своем особом доннеровском стиле. «Человек, берущийся за перо, чтобы освещать те или иные спортивные события, будь то футбольный матч, легкоатлетическое соревнование или шахматная партия, — писал он, — пребывает в состоянии глубочайшей неуверенности: важность того, что он описывает, для него крайне сомнительна, и он постоянно ловит себя на мысли, что занимается полной чушью». Сам Доннер более тысячи раз садился за письменный стол или — на полчаса — за стойку бара для того, чтобы заняться такой чушью. Из этого моря репортажей, зарисовок, статей и юморесок я выбрал два десятка на самые разнообразные, наиболее приглянувшиеся мне темы, надеясь, что они будут интересны и для читателя.

После случившегося у него тяжелого кровоизлияния в мозг Доннер писал: «Расхожую фразу — только с его самообладанием и невероятной волей к жизни можно было преодолеть такое несчастье — слышишь довольно часто, особенно с экрана телевизора. Я не стану повторять этих слов и утверждать, что я в полном порядке. Ходить я не могу совершенно и передвигаюсь только в инвалидной коляске. Мои глаза смотрят в разные стороны, поэтому на одном из них я вынужден носить повязку; я глух на одно ухо, я говорю и глотаю с большим трудом. Мои руки не слушаются меня, писать я не могу, но в марте 1984 года я прошел курс специальной терапии и научился печатать на машинке. Пусть только одним пальцем, но все же. С тех пор я веду рубрику в газете и колонку в журнале. Мой мир стал очень маленьким, но шахматист ведь привык жить в маленьком мире».

Сборник рассказов Доннера называется «Написано после моей смерти». Это исповедь инвалида, приговоренного к заключению в собственном теле, и рассказы эти так и должны быть рассматриваемы: как письма, вынесенные в большой мир из тюремной камеры тела, в которой он пребывал последние годы.

Доннер начинал как шахматист-журналист, но постепенно превращался в писателя-шахматиста, чтобы в конце жизни стать просто писателем. Хотя Доннер писал не только о шахматах, он сохранил за собой у пишущей братии репутацию шахматиста и писателя среди шахматистов, навлекая на себя если не негодование, то скептицизм обоих лагерей. Мне кажется, что здесь я тоже иду по его стопам.

Вяземский говорил, что человек, за которым нельзя закрепить ни одного анекдота, есть человек пропащий. Доннер не был ни в коем случае «пропащим человеком», и фольклорные предания, связанные с его именем, до сих пор бытуют в голландских шахматах. Пусть эти истории, обросшие ракушками времени, не всегда соответствуют действительности, но ведь и факты, сообщаемые самим Доннером, частенько преподносились им без рабской заботы об истине.

Рассказы, которые я перевел с голландского, написаны Доннером в период 1958—1983 годов. В некоторых из них я выпустил фразы, связанные со специфическими местными проблемами, в других — имена людей, которые ничего не скажут не только российскому читателю, но и молодым голландцам.

Название книги — «Диалоги с шахматным Нострадамусом», думаю, понравилось бы Доннеру, и не только потому, что он сам любил играть роль прорицателя: в звуках этого имени есть что-то и от города, в котором он прожил почти всю жизнь и который уже более трех веков является символом того, что было для Доннера самой большой ценностью в жизни, — свободы.

В своих пророчествах Нострадамус просил прощения за то, что порой говорит неясно и туманно, потому что иначе «кое-что пришлось бы не всем по сердцу». В своих рассказах и зарисовках Доннер давал характеристики, невзирая на лица, и в отличие от предсказателя, жившего четыре с половиной века тому назад, меньше всего был озабочен вопросом, что подумают о нем самом. Он имел смелость писать то, что чувствовал, и, заставляя читателя взглянуть на события и людей своими собственными глазами, умел уверить того, что так всё и есть на самом деле.