Джон Рональд Руэл Толкиен - Тайный порок

Некоторые из вас, возможно, слышали, что около года назад в Оксфорде состоялся конгресс эсперантистов. Я сам искренне верю в то, что можно создать «искусственный язык» – по крайней мере, для Европы; точнее, я верю в то, что такой язык весьма желателен, ибо он мог бы объединить европейцев прежде, чем Европа падет под натиском остального мира. Кроме того, подобный язык желателен и по многим другим причинам – в частности, потому, что, насколько мне известно, мировая история свидетельствует о неуклонном возрастании человеческого влияния на область нематериального, а также об увеличении числа более или менее «стандартных» языков. Я большой поклонник эсперанто, не в последнюю очередь потому, что этот язык – творение одного-единственного человека, причем вовсе не филолога; следовательно, он представляет собой «человеческий язык, лишенный двусмысленностей и темных мест благодаря упорному труду» (кстати сказать, лучшего описания идеального искусственного языка – применительно к Эсперанто, разумеется – я не знаю).

Не стану повторять все те доводы, которые обычно приводят в защиту Эсперанто ярые приверженцы этого языка, поскольку собираюсь говорить о совершенно другом типе искусственных языков. Вы должны извинить меня за то, что я начинаю издалека и изъясняюсь обиняками: того требует тема моего выступления. Ведь я собираюсь ни больше ни меньше как публично признаться в своем тайном пороке. Итак, начнем – смело и решительно. Я бы мог назвать свой доклад «Словом в защиту Нового Искусства» (или Новой Забавы), если бы личный опыт, довольно дорого обошедшийся, не убедил меня в том, что этот тайный порок – удел не только мой, но и многих других людей, пришедших к нему независимо друг от друга, и что это искусство (или забава) уже давно стало общественным достоянием.

Впрочем, мои «коллеги» все настолько робки и стеснительны, что даже не отваживаются показывать свои штудии друг другу, поэтому никто из них не знает, кому принадлежит пальма первенства, кто добился выдающихся успехов, а кто остался «позабыт-позаброшен» – чьи работы пылятся в ящиках письменных столов с тем, чтобы спустя какое-то время стать предметом вожделения коллекционеров: в самом деле, американские музеи наверняка будут покупать эти работы (разумеется, не у авторов, даже не у наследников и не у поверенных) – когда это «новое искусство» проторит себе дорогу. Не стану говорить: «добьется признания», ибо признание – процесс утомительно медленный; сомневаюсь, чтобы кому-либо удалось за отпущенный человеку срок создать больше одного настоящего шедевра и нескольких замечательных набросков.

Никогда не забуду невысокого – ниже меня ростом – человека, чье имя, увы, я благополучно запамятовал; человека, который внезапно явил себя моим единомышленником – в тот миг, когда мной овладела отчаянная скука. Дело было во время войны. Мы сидели в большой и грязной палатке, за колченогими столиками, вокруг были люди, в большинстве своем мокрые и несчастные, и пахло там просто омерзительно. Мы слушали кого-то, кто вещал об искусстве чтения карт, или о правилах гигиены, или об умении проткнуть врага насквозь (помнится, Киплинг предупреждал, что за каждого убитого нам придется держать ответ перед Господом); точнее, мы старались не слушать. И тут этот человек, сидевший рядом со мной, мечтательно произнес: «Вот именно! Я бы выразил аккузатив через префикс»!

Великолепная фраза! Разумеется, повторяя ее, я невольно выдаю все то, что столь тщательно пытался скрывать. Однако забудем пока об этом. Вслушайтесь в его фразу, сколько в ней величия! «Я бы выразил», именно так! Не «выражается», не более раболепное «порой выражается», не угрюмое «вы должны научиться тому, как выражать». Какое богатство выбора заключено в столь, казалось бы, обыденной фразе, какая бездна сомнений, испытанных перед принятием окончательного решения – в пользу дерзновенного префикса, решения самостоятельного и тем самым вдвойне привлекательного. Это решение сродни движению, каким каменщик завершает кладку; движению, благодаря которому некий узор обретает завершенность. Тут не приходится говорить о «практичности», столь характерной для «современного человека» – речь идет о личных предпочтениях, о вкусе, о том, что и как должно быть устроено по мнению конкретного человека.

Произнеся те слова, мой сосед улыбнулся, и его улыбка выражала восторг, словно улыбка поэта, сумевшего наконец совладать с непокорной строчкой, или художника, который добился желаемого от своей картины.