Дмитрий Быков - Вместо жизни

Во всем этом, в общем, нет ничего страшного. Альтернативная история как один из жанров фантастики не представляет ни малейшей опасности, но, становясь единственным жанром и вытесняя все прочие, превращается уже в своего рода мировоззрение. Так начинается тихое зомбирование читателя, который: а) не верит ни единому слову из открытых источников; б) априори подозревает во лжи и неописуемых злодействах любого представителя власти или официоза; в) верит в обратимость истории, а точнее – в множественность равноправных реальностей. Поди докажи такому человеку, что Германия вероломно напала на Советский Союз,- он тебе тут же в ответ процитирует Виктора Суворова с его «Ледоколом»: нет, это Сталин собирался нападать, Германия его чудом опередила. И ведь все логично: армейская верхушка в СССР репрессирована? Да. Заменена новой, более современной? Да. Новая, наступательная концепция выработана? Да, и оглашена на секретном выступлении Сталина перед выпускниками военных училищ. И Радзинский эту версию принимает в своем труде о Сталине и убежден, что в 1954 году Сталин планировал развязать третью мировую войну…

И здесь альтернативная история – классическое порождение постмодернизма, отрицающего любую правоту как таковую к утверждающего равноправие всех точек зрения – становится могучим оружием… да, растления, если хотите. Потому что если все зыбко и ничто не точно, если Кутузова не было и Багратион был китаец,- под большим вопросом оказываются национальные святыни и национальные же ценности; и не за что умирать или просто жить; а любой факт реальности может быть интерпретирован как пиар. Боевики прорвались на российскую территорию? Брехня, это ФСБ пиарит новую победоносную войну и ищет предлога! В Москве взрываются дома? Это наши же, свои же! Надо поднимать Родину из руин? Да какая Родина, если вся ее история – цепочка умолчаний, извращений истины и кровавых преступлений против человечности!

Вот и получается, что в конечном счете альтернативная история – игра на понижение. Ибо в множественной, зыбкой реальности не может быть ни правых, ни виноватых (вот почему, кстати, АИ с особенным наслаждением накидывается именно на святыни, на «священных коров»: вы говорите – герой? да он был мерзавец!). Протестовать против АИ решаются пока только церковники: их оскорбила альтернативная версия страстей Христовых, изложенная Казанцакисом и экранизированная Скорсезе. Да и кто его знает, как там было на самом деле? И как вы смеете претендовать на истину? Да вы тоталитарий! Бойтесь единственно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо» – помните этот гимн диссидентов? Так вот, сегодня бойтесь единственно только того, кто скажет «Я знаю, как было»!

Дело даже не в том, что АИ легитимизирует псевдонаучные, лжеисторические подходы к действительности. Дело в том, что АИ отменяет реальность. В девяностые годы роман Бориса Штерна «Эфиоп» – «подлинная» биография Пушкина, с массой прелестных хохм – читался замечательно. И я не собираюсь укорять покойного писателя в покушении на святыни: Штерн любил и знал Пушкина как мало кто. Однако мы живем во времена, когда реальная биография Пушкина извращается по полной программе – взять хоть выдержанный в жанре АИ, отвратительно квазинаучный труд «Медовый месяц императора». С точки зрения АИ, высокие мотивы и героические побуждения недостоверны: Зоя Космодемьянская была сумасшедшая, а Александр Матросов просто поскользнулся… Демифологизация оборачивается мифологизацией куда более страшной – все с тем же пресловутым снижением. Хоть бы раз кто-то изложил БОЛЕЕ героическую версию событий – так нет же, все развенчивают историю!

У расцвета АИ во второй половине девяностых – во времена повальной деградации решительно всего, и не только в России,- есть и еще две крайне безрадостные причины, которые, впрочем, отчасти этот жанр оправдывают. Поскольку он давал хоть какую-то иллюзию выхода. Во-первых, перечитывая сегодня лучшую фантастику шестидесятых, поражаешься прежде всего азарту миротворчества – в лучшем, разумеется, смысле слова: не пацифистском, а созидательном. Не говорю уж о бесспорных вершинах – о Леме или Стругацких; даже авторы второго ряда азартно изобретали собственные миры – почти всегда разные. Тут были, разумеется, свои крайности (и бессмысленно спорить, что лучше – плохая АИ или плохая «традиционная фантастика»); однако фантастика шестидесятых являет собою сущий пир воображения. Чудес и диковин, которых наизобретали АБС для «Пикника на обочине», хватило бы на дюжину романов; гениальный «Полигон» Гансовского был замечательным примером христианской притчи, хитро замаскированной под антивоенную, и главная метафора – машина, наводящаяся на страх,- была придумана в высшей степени тонко. Даже авторы, не имевшие к НФ прямого отношения – скажем, В.Шефнер,- устраивали сущий пир фантазии: бесчисленные ПУМЫ, БАРСЫ и МОПСЫ, изобретенные Шефнером для «Девушки у обрыва», придают этой грустной и нехитрой истории особую ироническую тональность, которая в конечном итоге оказывается едва ли не важней фабулы. Главной задачей фантаста шестидесятых было – ПРИДУМАТЬ, тогда как фантаст девяностых осмеливается только ИНТЕРПРЕТИРОВАТЬ. Это различие принципиальное, поскольку шестидесятник как-никак верил в светлое будущее всего человечества. Неважно, коммунизмом он его называл или конвергенцией: важно, что будущее было другим, не похожим на настоящее. Оно было праздником. Ждать его было одно удовольствие. И пахло от него так же, как от бесконечно далекой планеты из «Туманности Андромеды»: море какое-то там плескалось и смуглая красавица сидела на берегу. Неважно, что картинка эта – словно заимствованная из японского календаря – на сегодняшний взгляд весьма дурновкусна; талант и вкус вообще редко ходят об руку. Важно, что будущее в фантастике шестидесятых – опять-таки не только советской – выглядит принципиально другим, нежели настоящее. Оно может быть мрачнее или светлее (хотя антиутопия была тогда редкостью, особенно в России) – но оно интереснее.