Вениамин Росин - И здесь граница

«Через пару деньков ихнюю машину подгонют, так што предупреди председателя: заготавливать надо по-быстрому. А нащот платы пущай не беспокоются, платить будут наличными…»

Ни слова не говоря, я спрятал записку в карман гимнастерки: «Разрешите выполнять?»

Старший лейтенант и его солдаты поднялись со скамейки, взяли свои вещмешки и автоматы, но тут старшина недовольно заметил: «Не вздумай, Кублашвили, в этаком затрапезном виде в селе показываться. Подшей свежий подворотничок, побрейся и штоб через десять минут издесь был. Понятно?»

Выбежав из землянки, я остановился, не зная что делать. Как понимать слова старшины? Куда проводить артиллеристов? Ведь поблизости ни сел, ни сельсовета. Да и что тут можно заготовить, если все вокруг уничтожено и разграблено оккупантами? И почему это старшина назвал меня хозяйственником? Прекрасно же знает, что никакими хозяйственными делами я не занимаюсь, вот разве только на мельницу раз съездил. И вроде бы, говоря про бюрократизм председателя сельсовета, подмигнул мне. Дескать, не принимай мои слова за чистую монету. А может, показалось, что подмигнул. А ну-ка, посмотрю, что за записка?

Развернул ее и похолодел: «Бесшумно подними тревожную группу и бегом в канцелярию!»

Вот оно что! Видать, заготовители-то липовые и старшина раскусил их.

Едва мы открыли дверь землянки, как лицо старшины изменилось, стало резким и жестким. Куда и девался тот простофиля, что несколько минут тому назад говорил со мной. Выхватив пистолет, он скомандовал: «Руки вверх!»

«Старший лейтенант», побледнев, потянулся к кобуре, но грохнул выстрел, и он рухнул на земляной пол.

Сообщники его схватились было за оружие, но мы не зевали и мигом скрутили их.

В вещмешках под сухарями и пачками горохового концентрата была взрывчатка; в карманах кителя и полевой сумке главаря — подделанные документы на всю команду, чистые бланки со штампами и печатями советских воинских частей, много денег. А в подкладке брюк — удостоверение на немецком языке.

«Заготовители» сознались, что заброшены абвером для диверсий на железной дороге.

Ну, пожалуй, на сегодня хватит. Извините, что строчка налезает на строчку, но пишу при свете керосиновой лампы да еще на патронном ящике. Большой привет с западной границы.

Кублашвили не мог причислить себя к робкому десятку, однако у обитой черным дерматином двери кабинета оробел и нерешительно затоптался. Просто язык не поворачивался сказать начальнику штаба погранотряда, что не хочет оставаться на сверхсрочную. Пять лет прослужил только здесь, на западной границе, пора и домой. Да и мать чуть ли не в каждом письме зовет к себе.

Кублашвили отошел к окну и рассеянным взглядом окинул просторный, выложенный брусчаткой двор.

Вот выкурит одну и зайдет. Тянуть нечего. Решил — значит решил. В эту минуту кто-то сильными руками сжал его плечи. Кублашвили обернулся и обомлел: Карацупа! Начальник пограничной школы, в которой он учился сразу после войны, любимый наставник и учитель!

— Никита Федорович! — воскликнул Кублашвили и широко улыбнулся. — Вот уж действительно неожиданная встреча! Говорят, вы сейчас служите в Москве? Вы себе не представляете, как я рад видеть вас!

— И я рад, Варлам! Поверишь, встречу бывшего своего курсанта — будто родного сына увижу, — растроганно произнес Карацупа и, обняв Кублашвили, трижды, по русскому обычаю, поцеловал.

Они присели на стоящие вдоль стены стулья.

— А я, Никита Федорович, часто вспоминаю нашу школу…

— Да-а, славное было времечко, — согласился Карацупа. — И курс ваш подобрался очень хороший. Дружный, боевой… Славные ребята… Больше половины фронтовиков. Помнишь, только и пели: «Едут, едут по Берлину наши казаки!»

— Как не помнить, Никита Федорович? Помню…

Кублашвили жадно всматривался в лицо Карацупы.

«Почти не изменился за эти годы. Все такой же загорелый, крепкий. Разве лишь «гусиных лапок» прибавилось под глазами да посеребрились виски…»

И еще Кублашвили думал о том, сколько стараний прилагал Карацупа, чтобы они, будущие следопыты, побольше знали, умели. И откуда у него, человека уже немолодого, брались силы? От подъема до отбоя на ногах. Нередко и после отбоя можно было увидеть его склонившимся над учебниками и конспектами — Никита Федорович готовился к очередным занятиям. А поутру снова с курсантами. Выбритый, подтянутый.

Вся школа души не чаяла в Никите Федоровиче. За то, что щедро, не скупясь, делился своими знаниями, опытом. За справедливость, душевность, простоту в обращении.