Смертями и златом набитый карман.
Во имя куражной забавы и блажи
Для них золотые раскинулись пляжи,
Где в землю чужую запрятав концы,
Присвоены виллы, бунгало, дворцы.
Для них лже-художники пишут портреты.
Для них – вертолёты и кабриолеты.
Для них, по понятьям, не жизнь, а малина...
Для них – приговор, самосуд, гильотина!
ЭТА ЖЕНЩИНА
Держит голову, как королева,
Излучает загадочный свет.
Эта женщина – вечная Ева
Затерялась в развалинах лет.
На исходе судьбы хорошея,
Словно носит астральный зарок.
Эти ребусы – бусы на шее.
Эти тайны перстней и серёг!
Этот запах с оттенком корицы,
Этих платьев немыслимый цвет!
И во взгляде бывалой тигрицы
Хищный отблеск далёких побед.
Дышит время легко и беспечно.
Каплет с майских садов молоко.
Эта женщина – вечное нечто.
И искусство её – велико!
Насылает тоску и напасти.
И зовёт, и деньгами сорит.
Первородное зарево страсти
Над её биополем горит.
Сквозь бетонные стены и зданья
Проникает как лёгкая тень.
Будоражит мужское сознанье.
Бередит лихорадочный день.
Только губы сжимаются горше
Над прощальной полоской земли.
...Что ей возраст – раз нет его больше.
...Что ей годы, коль годы прошли.
Лидия Сычёва НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ
РАССКАЗ
Лил дождь. Весь вечер, всю ночь, и весь следующий день. Что удивляться, если стояла осень. Октябрь 1995 года. Дождь – слёзы земли, это были освобождающие, горестные слёзы. По навсегда ушедшему, и, наверное, умершему миру. Было что-то величественно-мощное в этом оплакивании. Тёмное, беспросветное небо. Громада областного театра – бетонного здания, влажно черневшего в ночи. Блеск трамвайных путей – они уходили в ночь и терялись там, будто вели в иную, искусственную реальность. Транспорт ходил плохо, и на остановке скопилось порядочно народу. В чёрном, коричневом и сером. Почти неразличимые лица людей. Пахло тёплым хлебом – рядом с остановкой была булочная, и многие вечером, после работы, заходили в магазин. Работа ещё была, хотя за неё уже ничего не платили.
Что меня поразило – на остановке, в толпе, было несколько бомжей, опустившихся людей. Один из них лежал на скамейке. Другой, пьяный, качался возле мусорной урны. Третий, в фуфайке, в засаленных ватных штанах, заношенной шапке-ушанке, на ногах – нечто вроде онуч и грязнющие войлочные ботинки, лежал поодаль на небольшом асфальтовом возвышении. Дождь хлестал, а он закрывал лицо ладонью… Но эти бомжи не были изгоями среди мрачной, ждущей трамвая толпы. Никто над ними не смеялся, не плевал в них. Помню, старушка с характерным местным выговором, объясняла кому-то, что вот, мол, человек притомился и лежит. У меня было смешанное чувство отвращения (к грязи, к пьянству, к безволию) и жалости. Да, в сущности, мы все были безродинными бомжами в те годы. Родина была украдена, отнята безвозвратно. Кем? На этот вопрос и нынче ответить трудно (при всей его очевидности). Наверное, она была украдена чертями, бесами – если трактовать события метафизически.
Днём тоже шёл дождь, хотя и не такой сильный. Мы ездили по области (дороги оставляли желать лучшего) на козле-уазике, штурмуя размокшие колеи. Разговор шёл про школы, про власть, про деньги. Про то, что детям нечего есть. По пути встречались нищие, бедные селенья с заплаканными окнами домишек, с облупившейся голубой краской на ставнях, с могучими берёзами в палисадниках, с аккуратными поленницами дров – народ был готов к зиме… Нет, всё-таки родина ещё была жива, она пряталась за деревенскими занавесками в старых домах, набиралась сил в приземистых, дореволюционной постройки сельских школах, отдыхала, будто странница, у здешних погостов, тогда ещё не расцвеченных дорогущими помпезными памятниками бандитов, погибших в криминальных войнах.
Потом мы были в школе, где голодали учителя, требующие зарплату за несколько месяцев. Это были женщины, молодые и старые. Голод сделал их всех похожими друг на друга, страдающе-тихими. Учитель – значит, неудачник. Это было ясно уже тогда, потому что учитель пытался работать на будущее, то есть – в никуда. А надо было жить настоящим, хватать, жрать, вырывать куски у ближних, отрекаться от тех, кто составлял ещё вчера плоть и кровь родины…
Да, это бесы вселились в тела многих и многих, помрачили сознание, сделали лживыми уста, ослепили, лишили слуха, парализовали волю. Ну что ж, надо было жить в условиях духовной оккупации. Это, конечно, легче, чем под немцами на Смоленщине. Там людей сжигали целыми сёлами, давили танками, изощрённо, садистки пытали, травили газами, детей увозили в Германию, чтобы их кровью питать солдат рейха.
Читать дальше