Екатерина Останина - Криминальные кланы

Ко второй категории заключенных относился и 40-летний человек, в движениях которого чувствовалась уверенность в себе, — Томмазо Бускетта. В чертах его бронзового от загара лица было нечто неуловимо индейское: резкие и властные очертания, несколько грубый нос — следствие неудачных действий потрудившегося над ним в Америке хирурга-косметолога. На всех он производил впечатление человека преуспевающего и добившегося в жизни многого. Этот имидж поддерживал и сам Бускетта, приговоренный к 10 годам заключения. Он отродясь не обладал отменным вкусом в выборе одежды: носил чрезмерно яркие сорочки, на которых, однако, неизменно красовалась его монограмма. Никто не сказал бы, что и излюбленные им джинсы всегда сидели на нем как влитые, однако этот недостаток с лихвой искупался торговыми марками, свидетельствующими, что созданы они лучшими модельерами.

Томазо Бускетта в тюремной камере.

Этот заключенный предусматривал каждую мелочь: мыло, зубная паста, не говоря уже о лосьоне после бритья или туалетной воде, были неизменно высшего качества. При этом Бускетта не привык до конца использовать туалетные принадлежности и, опустошив тот или иной флакон едва ли до половины, небрежно передавал его другому заключенному, рангом пониже. А зачем ему следовало об этом заботиться, если немедленно после исчезновения очередного флакона невидимая рука ставила на опустевшее место точно такой же?

Его и уважали, и боялись, причем вовсе не из-за его по-королевски широких жестов. Все знали: Бускетта заключен в тюрьму из-за его принадлежности к мафии. «Это просто миф, будто я жесток и опасен, — безразлично говорил Бускетта. — Люди чувствуют и боятся гордого и независимого характера. Только поэтому на меня смотрели с опаской и заключенные, и полицейские. Но самое удивительное: чем спокойнее и увереннее в себе я держался, тем больше меня боялись. Что ж, сдержанность часто принимается за демонстрацию могущества, которую к тому же подкреплял миф о моих многочисленных преступлениях, большинства из которых на самом деле я не совершал. Я даже не пытался никогда настаивать на собственной невиновности: мне все равно никто не верил».

Бускетта словно иллюстрировал притчу о курах Малербы. Он утверждал, что мафии не существует и уж он-то точно к ней не принадлежит, а все понимали как раз обратное: он опасный мафиози.

И не так уж были недогадливы «куры-полулюди»: вся жизнь Бускетты была связана с мафией Палермо. Он родился в почтенной семье, но уже с юных лет понял, что работа честного стекольщика, каковым являлся его отец, — не его стезя. Его неудержимо притягивала улица и сомнительные компании, где он мог почувствовать себя настоящим мужчиной. Родители пытались бороться с такими наклонностями сына, но натолкнулись на глухую стену отчуждения. Томмазо предпочел порвать с ними навсегда, но не жить так, как они, считая каждую копейку.

Свой жизненный путь Бускетта выбрал окончательно и бесповоротно, когда его, 22-летнего молодого человека, наконец приняли в одну из наиболее крупных семей — Порта Нуову. Таким образом, его мафиозный стаж исчислялся не одним десятилетием. День своего посвящения, состоявшийся в 1948 году, Томмазо запомнил на всю жизнь.

В то время в мафии еще сохранялся старинный церемониал посвящения, который проводился в одном из кварталов, контролируемых кланом Порта Нуова. Томмазо ужасно волновался, в то время как два его свидетеля, напротив, выглядели совершенно невозмутимыми: для них проникновенные речи посвящающего были не в новинку. Почти как во времена дремучего Средневековья, посвящающий говорил о том, как важно их братство, ибо цель его благородна — уничтожение социальной несправедливости, защита всех слабых и обездоленных. Далее Бускетту спросили, готов ли он отдать жизнь на борьбу с несправедливостью? Еще бы, конечно, он был согласен всей душой.

Когда прозвучал утвердительный ответ новичка, к нему приблизился один из свидетелей и, взяв его за руку, уколол палец колючкой апельсинового дерева. Кровь брызнула из пальца Томмазо на образок Мадонны, который свидетель немедленно поджег, в то время как новичок, опасаясь обжечься, перекидывал испачканную кровью иконку из руки в руку, произнося чуть дрожащим голосом заученную клятву: «Пусть моя плоть сгорит так же, как этот священный образ, если я когда-нибудь нарушу мою клятву».