Ивонна Хауэлл: Апокалиптический реализм - Научная фантастика А и Б Стругацких

Дети

В произведениях Стругацких иногда фигурируют и дети, но они никогда не показываются как "нормальные", то есть "реалистичные" ребята. Наиболее разительные их черты - это сексуальная андрогинность и иномирное умственное развитие. В романе "Гадкие лебеди" дочь Банева Ирма, как и ее одноклассники, значительно превосходит интеллектуальный уровень своих родителей: "Когда Ирма вышла, аккуратно притворив за собой дверь, длинноногая, по-взрослому вежливо улыбаясь большим ртом с яркими, как у матери, губами, Виктор принялся старательно раскуривать сигарету. Это не ребенок, думал он ошеломленно. Дети так не говорят. Это даже не грубость, - это жестокость, и даже не жестокость, а просто ей все равно. Как будто она нам тут теорему доказала, просчитала все, проанализировала, деловито сообщила результат и удалилась, подрагивая косичками, совершенно спокойная."81 Неестественно взрослое поведение Ирмы не сочетается с ее внешностью маленькой девочки. И остаьне дети в произведениях Стругацких выказывают аналогичную несообразность. Маленький мальчик Кир из романа "Волны гасят ветер" больше напоминает андрогинного "ребенка джунглей" из волшебной сказки, нежели "реального" маленького мальчика. В романе "За миллиард лет до конца света" заботам одного из героев-ученых поручен его собственный пятилетний незаконный сын, о котором он не знал - очевидно, это часть замысла сверхцивилизации, целью которого является помешать ученому в работе. Мальчик странно серьезен и склонен к пророчествам, так что взрослые к нему относятся скорее со страхом, нежели со снисходительностью. Дочь сталкера в романе "Пикник на обочине" - также таинственное андрогинное существо: походы ее отца в Зону вызвали в ней генетические изменения, так что с возрастом она превращается в заросшего золотистым мехом, не разговаривающего, похожего на обезьяну ребенка. Характерные черты, присущие будущему поколению, развиты в не по годам развитом ребенке - родственнике фокусника в одной из наименее известных повестей Стругацких - "Отель "У погибшего альпиниста"" (1972). Главный герой ее - полицейский офицер, проводящий отпуск в простом отеле, где живут любители горных лыж. Нескольких деталей достаточно, чтобы понять: его жизнь дома полностью рутинна и избавлена от удивительных, а тем более сверхъестественных происшествий. Его пребывание в отеле "У погибшего альпиниста" оказывается напрленнным необычными происшествиями, которые нелегко приводятся к обычным законным решениям и обыденным правилам, порядку, морали. Граница между необычным и действительно сверхъестественным остается неопределенной, чтобы показать напряжение между простой разгадкой центрального преступления романа и более трудным, требующим большей нравственной отваги, решением. Остальные гости, живущие в отеле, являются первым намеком на то, что главный герой попал в мир необычного. Один из постояльцев - знаменитый фокусник Барнстокл, отдыхающий с еще более странным ребенком своего брата. "...Длинный человек замолчал и повернулся ко мне. У него оказался галстук бабочкой и благороднейших очертаний лицо, украшенное аристократическими брыльями и не менее аристократическим носом. Такой нос мог быть только у одного человека, и этот человек не мог не быть той самой знаменитостью. Секунду он разглядывал меня, словно бы в недоумении, затем сложил губы куриной гузкой и двинулся мне навстречу, протягивая узкую белую ладонь. - Дю Барнстокр, - почти пропел он. - К вашим услугам. - Неужели тот самый дю Барнстокр? - с искренней почтительностью осведомился я, пожимая его руку. - Тот самый, сударь, тот самый, - произнес он. - С кем имею честь? Я отрекомендовался, испытывая какую-то дурацкую робость, которая нам, полицейским чиновникам, вообще-то несвойственна. Ведь с первого же взгляда было ясно, что такой человек не может не скрывать доходов и налоговые декларации заполняет туманно. - Какая прелесть! - пропел вдруг дю Барнстокр, хватая меня за лацкан. Где вы это нашли? Брюн, дитя мое, взгляните, какая прелесть! В пальцах у него оказалась синенькая фиалка. И запахло фиалкой. Я заставил себя поаплодировать, хотя таких вещей не люблю. Существо в кресле зевнуло во весь маленький рот и закинуло одну ногу на подлокотник. - Из рукава, - заявило оно хриплым басом. - Хилая работа, дядя."82 На протяжении всего романа с Брюн связано местоимение среднего рода. Контексту стилизованной под fin du siecle атмосферы, напоминающей смесь отороченного кокаином декаданса и торжествующего рационализма в духе историй про Шерлока Холмса, странный ребенок вполне подходит. Впрочем, его присутствие дисгармонирует с тем очень приземленным миром советского быта, из которого прибыл главный герой - полицейский. Противопоставляются упорядоченный, рационализированный, "западный" взгляд на мир российского Шерлока Холмса и хаотический, волшебный, андрогинный мир странных постояльцев отеля. Наконец, есть герой повести "Малыш ("The Kid") (1971 год), рожденный от родителей-людей, но выращеный негуманоидной "разумной" планетой, столь же непостижимой, как Солярис Лема. "Малыш" так хорошо был приспособлен к суровому миру планеты, что его контакт с людьми может закончиться только трагически. Уже тогда одним из главных героев прямо формулируется вопрос, который почти всегда присутствует в описании Стругацкими иномирных детей: "Ведь нельзя же ставить вопрос: будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона... Или не каверза? Или на самом деле вопрос так и следует ставить? Человечество, все-таки..."83 Дети всегда представляют в произведениях Стругацких будущее. Они - часть иной, чуждой реальности, той, в которую предстоит превратиться настоящему. Будущее, которое они представляют, - более совершенное, более логичное, более разумное, но всегда нечеловеческое будущее. Асексуальность детей просто еще одно указание на то, что будущее общество, которое они представляют, лишено человеческой теплоты и любви, равно как и "иронии и жалости". В романе "Гадкие лебеди" Виктор Банев, защищая вечный гуманизм, переходит на оправдание иронии и жалости. Он противостоит федоровскому убеждению детей в возможности "строительства без разрушения": "- Ребята, - сказал Виктор. - Вы, наверное, этого не замечаете, но вы жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость - это всегда жестокость. - Боюсь, вы не так нас поняли, господин Банев, - сказал он Речь Банева, будь она в произведении иного жанра - не беллетристическом эссе или историческом романе, могла бы быть приравнена к обвинению ленинизма и самой революции. Она не оставляет шансов предположению, что сам план Ленина - разрушить жесткость и несправедливость старой России был хорош, только вот позже его извратили сталинские садизм и паранойя. Она даже объясняет, почему ближайшие соратники Ленина в разрушении старого мира стали первыми жертвами нового. Внутри абстрактного или "будущего" хронотопа научной фантастики речь Банева действует как пророчество или предостережение. В то время, как описания современного быта и речи "реалистических" персонажей (противопоставляемых чужакам и детям) подтверждают, что марксизм практически полностью был в Советском Союзе дискредитирован, они также показывают, что пустота не заполняется гуманистической культурой "иронии и жалости". Вместо того оживает старая и опасная мечта, проистекающая из "восточных" глубин российского характера. Новое решение проблем евразийской империи снова принимает популярную форму гностических и нигилистических систем, игнорирующих настоящее во имя более совершенного будущего, в котором будут запрещены хаос и случайность.