„В согласии со стихией…“
Литература / Библиосфера / Золотое сечение
Ткаченко Пётр
Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать»
Фото: Сергей Юткевич
Теги:Александр Блок , «Двенадцать»
Поэме „Двенадцать“ – сто лет
Неизбежные кривотолки
Поэмой Александра Блока «Двенадцать», написанной в январе 1918 года, начинается русская литература советского периода истории. Произведение было опубликовано 3 марта в петроградской газете «Знамя труда», между там же опубликованными статьёй «Интеллигенция и революция» и стихотворением «Скифы». Поэма создана в краткий период мощного творческого подъёма и всплеска, вызванного революционным потрясением. По словам самого поэта, «в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях», во всех областях жизни, и прежде всего – в человеческих душах.
Почти два с половиной года спустя, вспоминая этот мучительный период, А. Блок отметил в «Записке о «Двенадцати» 1 апреля 1920 года: «В январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно написано в согласии со стихией; например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы.
Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике». И, словно предвидя, какие кривотолки будут идти вокруг его поэмы, добавил: «Посмотрим, что сделает с этим время».
Уже в 1949 году, в Париже, Георгий Иванов писал о том, что вокруг Блока ещё долго будут идти противоречивые толки. Если теперь не идут, то лишь потому, что в России он забыт как «несозвучный эпохе», а в среде эмиграции – «в силу всё возрастающей усталости и равнодушия ко всему, кроме грустно доживаемой жизни». И прозорливо утверждал: «Но когда-нибудь споры о личности Блока вспыхнут с новой силой. Это неизбежно, если Россия останется Россией и русские люди останутся русскими людьми».
А толки и кривотолки вокруг «Двенадцати» начались сразу же после её опубликования. И вызваны они были прежде всего смятённостью душ и расстроенностью сознания. Ведь это было время, когда, по словам Андрея Белого, «появись «Нагорная проповедь» в 1918 году, то и она рассматривалась бы с точки зрения «большевизма» или «антибольшевизма». Люди ведь, как правило, требуют от поэта служения тому, чему они служат сами, – зримому, внешнему миру. А дело поэта неизменно, оно незримо и крылато.
Но толки вызваны были и самим характером поэмы, тем, что она, как и всякое великое творение, не позволяла рассматривать себя с точки зрения хулы или хвалы действительности. Как, впрочем, и с точки зрения принятия или непринятия революции…
Большевистская власть отнеслась к «Двенадцати» настороженно потому, что, как она считала, Блок ставил старые символы у врат новой действительности. Для тех, кто боролся с большевиками, Блок «кощунствовал», ибо именем Христа освящал революцию, разбойников: «На спину надо б бубновый туз!» И те и другие были по-своему правы в силу своего политического разумения. И те и другие не прозревали того, что было постигнуто и изображено поэтом.
Уже через шесть дней после публикации поэмы, которую жена поэта Любовь Дмитриевна Менделеева читала на поэтических вечерах, А. Блок 9 марта заносит в записную книжку: «О.Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: стихи Александра Александровича («Двенадцать») – очень талантливые, почти гениальное изображение действительности, Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся. Марксисты умные, – может быть, и правы. Но где же опять художник и его бесприютное дело?»
Между тем как изначально поэт почувствовал в большевиках большую энергию, чем в их противниках. В письме к Л.Д. Менделеевой 28 мая 1917 года, задолго до революционного переворота, он сообщал: «Есть своя страшная правда и в том, что теперь носит название большевизма». «Страшная», видимо, потому, что это неизбежно влекло за собой радикальное переустройство жизни, которое благостным и безболезненным не бывает. А в ходе работы над поэмой 18 января 1918 года записывает в дневнике: «Вот что я ещё понял: эту рабочую сторону большевизма». И чуть позже, 31 января: «Октябрьский переворот всё-таки лучше февральского (немного пахнет самодержавием)».
Читать дальше