Иван Гончаров: Письма (1858)

Ю[ния] Д[митриевна], за недостатком свежего случая доказывать свою дружбу, то есть встречать, провожать, посещать детей родных в учебных заведениях, больницах и тюрьмах, утешает всё еще тоскующую Ю[лию] П[етровну] и скучает от праздности. Недавно она перепугала всех нас: мы собрались у Ник[олая] Ап[оллоновича] читать мой роман, как вдруг она удалилась за ширмы и от боли в груди начала испускать такие вопли и стоны, что все мы разбежались и привели с разных сторон троих докторов, а я, сверх того, Александра Павл[овича] и Катю. У нее было что-то вроде «сухой холеры» со спазмами. Теперь прошло. У Старушки загорелась мысль, что она может выздороветь только за границей, и она, кажется, посоветовала доктору отправить себя в теплый климат. Но подумав и порассчитав, она, кажется, отказывается от этой мысли. Евг[ения] Петр[овна] «нехотя и с отвращением» приглашает в следующее воскресенье Толстых, Штакеншнейдеров и других. Аполлон в Ницце соединился с Анной Ив[ановной].

Вчера я с Боткиным и Анненковым обедал у Дружинина: все справлялись о Вас и Анненков, подпрыгивая, объявил, что Вы напишете отличную книгу. Я верю этому. — О «Фрегате „Паллада“» сейчас прочел я в «Атенее» весьма благоприятный отзыв, где автор доказывает, что глупо созидать детскую литературу, что она заключается уже готовая в недетской литературе и что образцовые вещи в этом роде: «Записки внука Багрова», «Бежин луг», «Сон Обломова», «Фрегат „Паллада“» и кое-что из Григоровича. Пишу это на случай, что, может быть, и Вы примете это в соображение. Всё это признает он классическими произведениями педагогической литературы, по языку и скромности.

На будущий год снаряжаются еще три морские экспедиции, и вызывают вновь троих литераторов. Языков хлопочет о Н. Н. Филиппове, да, кажется, чуть ли и Анненков не поползнется ехать, но не иначе, как в Америку.

Не забудьте поклониться от меня усердно А. П. Попову: подчас я почти завидую Вам, хотя, впрочем, Вы не наслаждаетесь теперь так, как я наслаждаюсь: воспоминания в таком деле лучше действительности, потому что из них выплывает на поверхность одно прекрасное, а горечь улетучивается. Когда я вспомню, где Вы и то, что я был там, пробегу памятью по этим местам, вспомню небо, леса, воздух, ночи и то ощущение беспечного счастья, почти младенческой тогдашней радости, готов плакать от умиления: я делаюсь счастлив.

Не забудьте, когда будете писать ко мне, поклониться в письме к Любощинскому: он при встрече спросил о Вас, о том, получаю ли я вести; я отдал ему от Вас поклон — и покраснел.

Теперь последний месяц я пользуюсь свободой: в декабре начнут носить корректуры новых журналов (их множество) и, сверх того, корректуру 1-й части «Обломова»: недавно я сел перечитать ее и пришел в ужас. За десять лет хуже, слабее, бледнее я ничего не читал первой половины 1-й части: это ужасно! Я несколько дней сряду лопатами выгребал навоз, и всё еще много! Прочитывая сцену последнюю барина и слуги, я был сам поражен тою же мыслию, как и Вы: ах если б и другие так поняли ее! Прощайте, авось Бог даст, увидимся.

Ваш И. Гончаров.

Пишите адрес толковее и вернее, и я буду писать к Вам, хотя, правду сказать, Вы скупостью своею на письма мало возбуждаете энергию поддерживать корреспонденцию с Вами: не забуду, что в Мариенбад Вы написали ко мне в четыре м[еся]ца всего два письма.

20 ноября 1858 г.

Любезный брат Николай Александрович. Ты пишешь, что недели три тому назад послал ко мне письмо: я никакого не получал и даже собирался сам спросить тебя о том, что было результатом твоего свидания с Алексеем Ефремовичем? Теперь ты пишешь о каком-то жалованье из экономических сумм, и я ничего не понял.

По какому адресу послал ты письмо? Пиши лучше всего в Моховую улицу, близ Сергиевской, в дом Устинова, на мою квартиру.

Об Алексее Ефремовиче могу сказать только, что он здоров: один мой знакомый недавно был у него по какому-то делу и он принял его.

О пребывании здесь Елизаветы Карловны слышу от тебя в первый раз и на днях побываю у нее.

Ты правду сказал, что я очень занят: насилу нашел свободную минуту написать письмо. Много времени уходит на прогулку: чтобы избежать приливов крови к голове, я должен ходить не менее трех часов в день, иногда хожу и более. Теперь появляется множество новых журналов и книг и едва успеваешь читать. Между тем и сам готовлю в печать свой роман: в начале декабря я должен сдать первую часть в типографию, чтобы она поспела к 1 января. Ты, верно, читал объявление об издании «Отеч[ественных] записок» в будущем году: там сказано, что и мой роман будет напечатан там же. Я выгодно продал его Краевскому: сумма, которую я взял, могла бы в Симбирске, и особенно в прежнее время, счесться капиталом, а в наше время, и притом здесь, не составляет важной суммы. Впрочем, если доживу до старости, то надеюсь не просить милостыню: вот и всё. Если кто будет интересоваться моим новым сочинением, то посоветуй не читать первой части: она написана в 1849 году и очень вяла, слаба и не отвечает остальным двум, написанным в 1857 и 58, то есть нынешнем году. А в 1849 году у меня самого еще неясно развился план всего романа в голове, да и меньше зрелости было. Оттого она и должна сделать дурное впечатление. Прилагаю при этом программу журнала «Подснежник» (для детей). Напечатай ее, если можно, в губернских ведомостях. Журнал составляется добросовестно и умно. Издатель мне знаком и, зная, что я родом из Симбирска, просил меня отослать программу для напечатания в тамошних газетах. Он разослал эти объявления во все губернии для той же цели.