Татьяна Иванова - Практик литературы (Послесловие)

"В детстве моей мечтой было найти родственника Дантеса, вызвать на дуэль и убить и тем снять тяжесть с русской души. В зрелые годы мне сладко воздавать обиженным богам богово". Так он сказал сам о своей потребности обращаться к историческим сюжетам.

Замороженные и завороженные "Ледяным домом" (наше всеобщее непременное детское чтение), таким ли мы представляем себе Василия Кирилловича Тредиаковского, каким он был в жизни? Собственная ли воля подвигла его на неблаговидную роль в истории с "Ледяным домом"? Нагибин уверен, что нет. Бесчеловечные побои сломали волю.

Нет, человек не всесилен. Произвол, самовластие, диктат абсолютизма корежили человека, искажали личность. Долгое, на протяжении многих лет и даже столетий попрание человеческого достоинства, может быть, попортило нам даже гены - не страх ли унижения, пережитый предками, заставляет нас иногда склонить голову, спрятать глаза, смолчать, отойти в сторонку?..

Нагибин по зернышку собрал историю несчастного князя Голицына, униженного до роли шута. Из повести "Квасник и Буженинова" мы узнаем, что он и его жена, шутиха, не сгорели в ледяном доме, сумели выжить, расстаться с позорной службой, вернули себе честь и достоинство.

Человек не всесилен, но он многое может. Сейчас, когда мы так много говорим о памяти, наверное, ни в коем случае нельзя нам забывать, что самая драгоценная, самая бесценная память о нашем прошлом - это память о борьбе за свободу человека, за его право по совести жить, за его достоинство, за его честь. В любых, самых бесчеловечных условиях среди наших пращуров, предков, отцов были несдавшиеся, непокоренные. Наша Память - умение разглядеть в туманной мгле истории отблеск костров, на которых они горели, понять их муку, черпнуть их силу. Чтобы голову не склонять.

Нагибин много и страстно пишет о необходимости сохранять памятники старины. Это естественно для русского писателя, для интеллигента. Никто этой его прекрасной деятельностью не восхищается, никто ему не рукоплещет. Ни в каких докладах с трибун писательских собраний не говорят, что вот, мол, Нагибин отложил перо ради публицистики, такой молодец, бьется за Москву, потому что рушится старая Москва, гибнет.

Никто не восхищается, не говорит, не рукоплещет, потому что настоящий русский писатель, настоящий интеллигент по-другому поступать не может, противоестественно, когда писатель, интеллигент живет под девизом "могу и помолчать". Но писательский дар - это судьба, "отвлекаясь" на публицистику, Нагибин не теряет нить прозы, опять и опять выходит его новый рассказ, новая повесть. Если писатель думает: "могу и не писать; есть другие дела, более важные", - он не писатель...

Юрка Голицын, герой повести "Сильнее всех иных велений", во всю свою жизнь слушал только музыку собственной души, она вела его. Беспутная, полная всяческих ошибок, странная жизнь... "Он поражал современников переливами своего оригинальнейшего характера, порожденного русскими пространствами, грозами и ветрами, вьюгами и метелями, печалью бескрайней земли и бешеной удалью, без которой не одолеть, не осилить пустынной разобщенности". Оригинальнейший характер? Просто он был могучий человек, Юрка Голицын, в нем всего было много, все было ярко. Современники поражались, видя в нем свои собственные, только усугубленные черты. Иные были, видимо, настолько усугублены, преувеличены, что перестали быть узнаваемыми, стали поразительными. Но ведь характеры современников были порождены не чем иным, как теми же пространствами, вьюгами и ветрами, той же удалью и печалью.

Земля изменилась? Да, конечно, но те же пространства, ветры, вьюги, та же печаль и удаль строили нас. Нам легко понять и современников, которые поражались Юрке, и самого Юрку, конечно, поразительного. Вольного. Все-таки вольного - в этом, а не в чем-нибудь другом самая суть его русского характера.

Какая интересная повесть... Как неторопливо переворачиваешь страницы, как ждешь конца и не хочешь, чтобы она кончилась... Это искусство, это художественная литература, это часть русской литературы, которая, конечно, не делится на десятилетия - "литература шестидесятых", да "литература семидесятых"; не делится географически - "деревенская проза", "московская проза", "сибирская проза"; не делится по возрастному принципу - "молодая проза", "проза сорокалетних", "проза писателей старшего поколения". Она вообще ни на что не делится. Она просто литература.

И в традициях русской литературы она, литература Юрия Нагибина, создается во имя сохранения и строительства одного самого бесценного на свете, самого совершенного и беззащитного, недостроенного, рушащегося, опасно накренившегося, ни с чем не сравнимого по красоте храма - во имя человека. Во имя свободного (то есть счастливого) человека.