А Карельский - Утопии и реальность

Перед нами - главный нерв, психологический корень музилевского утопизма. Жить в атмосфере перманентной экзальтации, нескончаемого подъема души, чем бы он ни был вызван, - вот мечта человека, изверившегося в рассудке и веке.

Но с другой стороны, чем бы ни был вызван этот подъем, повод к музилевской системе должен удовлетворять одному требованию: он должен опровергать весь предшествующий строй жизни, всю систему традиционных форм бытия, воcпринимаемую и отрицаемую Музилем как достояние ненавистного ему буржуазного века, этой "неудавшейся господней попытки". Мир музилевской утопии существует прежде всего как _антимир_; без этого он не может быть даже и _мыслим_; больше того - мир, питаемый одним лишь отрицанием, только и может быть что мыслим, а не осуществим; малейшее дыхание реальности эту конструкцию разрушит, сколь тщательно и долго она бы на таком основании ни возводилась. И Музиль слишком последовательный мыслитель и художник, чтобы этого не почувствовать - и не показать.

Согласно указанной выше "технологии" своей утопии, Музиль подставляет Ульриху повод, в котором наиболее активна энергия отталкивания от традиционных норм, - искушение инцестом. Идея расторжения всех запретов морали здесь заострена в крайней степени.

Но оружие это обоюдоостро. В нем не только резок эффект шока "на публику", в адрес "филистерских" представлений о морали - оно уязвляет и саму бунтующую душу. Одно из многочисленных описаний "иного состояния" у Музиля не зря строится на "пронзительном" метафорическом образе: "То была жалоба сердца, в которое бог проник глубоко, как заноза, которую не ухватить никакими пальцами". Чувство обреченности изначально витает над этой утопией, ибо мечта о любви как некоем самоотрешении, расширении собственного "я", выходе за его пределы при такой попытке ее реализации замыкается, по сути, в кругу того же "я". Мотив инцеста в романе - это сгущенный символ безысходности индивидуалистического бунта.

Об этот подводный риф и разбивается авантюра Ульриха и Агаты. Они-то ищут "всеобъемлющей" любви, они мечтают и о любви к ближнему, ко всем людям, - но снова и снова убеждаются в своей органической неспособности любить, неспособности разорвать заклятый круг. "Любишь все и ничего в отдельности!" - горестно восклицает Ульрих в минуту одного из таких прозрений.

Этот мучительный надлом в сознании, пытающемся вывести этику альтруизма из радикально-индивидуалистической посылки, - тоже наследственный недуг. Вспомним: "Моя любовь принадлежит человечеству, - правда, не тому развращенному, рабски покорному, косному, с которым мы слишком часто сталкиваемся... Я люблю человечество грядущих веков" - это писал в юности Гельдерлин, один из любимых и часто цитируемых авторов у Музиля. "Я посвящаю этот роман молодежи Германии. Не сегодняшней, духовно опустошенной после войны, - они всего лишь забавные авантюристы, - а той, что придет однажды" это Музиль набрасывает "мысли для предисловия" к своему роману. И как герой Гельдерлина пришел потом к трагическому для него выводу: "Людей я не любил по-человечьи", - так и музилевский герой запутывается в неразрешимых противоречиях своей утопии. "Любить человека - и не быть в состоянии его любить", - записывает Музиль в 1936 году свои раздумья над возможным завершением - то есть итогом! - романа.

Спору нет - намечается мало обнадеживающий итог. Но надо оценить и ту решительность, с которой Музиль показывает крах индивидуалистических утопий. Причем! он говорит не просто об "индивидуализме", а и - более прямо - об "асоциальности", "антисоциальности". В бунтарстве Ульриха и Агаты он постоянно подчеркивает эту его внутреннюю основу как в конечном счете несостоятельную. Размышляя над окончанием романа, Музиль записывает: "История Агаты и Ульриха - иронический роман воспитания? Во всяком случае, ироническое изображение глубочайшей моральной проблемы; ирония здесь - юмор висельника... Вот в чем ирония: человек, склоняющийся к богу, - это человек с недостатком социального чувства". Как очевиден здесь личный, писательский - и глубоко трагический - аспект проблемы! Ибо что иное означает квалификация своей художественной позиции (иронии) как "юмора висельника"?

Среди набросков Музиля к концовке романа есть и еще одна утопия писатель называет ее "утопией индуктивного мышления, или социальных данностей". Она обрывочна, лишь тезисно намечена; но в связи с ней Музиль записывает знаменательные формулы: "Индивидуализм идет к концу... Система Ульриха в конце дезавуирована, но и система мира тоже... Ульрих в конце жаждет общности, при отрицании существующих возможностей, - индивидуалист, ощущающий собственную уязвимость".