Военюрист Слуцкий тайно обвиняет Соболева. Из моего опыта: “Нет, не дадут они нам жить, не дадут!” Травля меня как автора книги об Островском в один и тот же день в “Литературной газете” и на отчетно-выборном собрании московских критиков. Евтушенко — о “шовинисте Лобанове”. Письмо в “Литературную газету” и ответ ее главного редактора
В моей жизни были переживания, духовные перевороты, которые, собственно, и определили мой путь как “внутреннего человека”.
Но начну я с одного потрясшего меня события — лета 1967 года, когда Израиль за несколько дней разгромил Египет. Я жил в то время под Москвой, в Левобережье, в хибарке (среди других садовых участков) моего земляка-рязанца, читая В. Розанова под возню мышей или крыс под полом. И всю книжную дребедень смахнуло, как пыль смерчем, когда я услышал о блицкpигe израильтян. Ужасом повеяло от мысли, что то же самое может случиться у нас. Я не испытывал, пожалуй, такого потрясения со времен, когда, учась в Московском университете, после войны прочитал в журнале “Америка” об опасении ученых, что со взрывом атомной бомбы в результате цепной реакции может расколоться земной шap. Опасения ученых так нa меня подействовали, что я с пронизывающим чувством жалости прощался с чудом во вселенной — Землей, со всем дорогим для меня на ней, с близкими мне людьми, с восходами солнца, закатами. И вот в ином роде, но нечто сходное по остроте воздействия — этот израильский блицкриг. Тогда, при военной мощи нашей страны мое восприятие происшедшего могло выглядеть в глазах “трезвомыслящих” болезнeннoй фантазией, бредом, достойным стать мишенью для хохмачей. Но это было предощущение, как я теперь вижу, страшного будущего, рождавшегося в подсознательной глубине откровения реальности, чему свидетелями мы стали ныне, с наступлением еврейского ига.
* * *
В начале моей литературной жизни первыми, кто оказал мне поддержку, были евреи. Автором первой внутренней рецензии на мою первую рукопись “Роман Л. Леонова “Русский лес” была Зоя Сергеевна Кедрина, увидевшая в ней “искру таланта” и рекомендовавшая ее для издательства “Советский писатель”. Первым откликом на вышедшую затем в 1958 году в этом издательстве мою книгу была рецензия Д. Старикова “Любовь критика” в “Литературной газете” в конце мая 1959 года, и проходила она по отделу, где заведующим был мой университетский товарищ Лазарь Шиндель (Л. Лазарев), с которым мы одно время жили вместе в одной комнате в студенческом общежитии нa Стромынке. Хвалебную внутреннюю рецензию на вторую рукопись “Время врывается в книги” для того же издательства “Советский писатель” дал Я. Эльсберг; и столь же хвалебную рецензию о вышедшей затем книге опубликовал В. Камянов в “Вопросах литературы” (в 1963 году). Когда распустили секцию критиков где-то в середине шестидесятых годов из-за идеологической неуправляемости сверху этой своенравной публикой, меня в числе еще двух критиков, Ф. Кузнецова и А. Туркова, избрали членом бюро секции прозаиков.
Но что-то во мне жило неподвластное этому “щедрому плену”. В конце пятидесятых годов в газету “Литература и жизнь” (нынешняя “Литературная Россия”), где я работал заведующим отделом литературы и искусства, пришел на должность заместителя главного редактора Александр Львович Дымшиц, переехавший в Москву из Ленинграда. И вскоре же попросил меня написать статью о К. Симонове. “Очень важно, чтобы написали именно вы”, — говорил он с доверительной нотой в голосе. Рассказывали о Дымшице, как начинал он после войны свою воспитательную миссию в качестве советского комиссара по культуре в оккупированной Германии. Положил перед немцами на стол револьвер и объявил: “Господа, вот перед вами революционный товарищ маузер, будем совместно работать, помня о нем”. Я был все-таки в другом положении и вежливо отказался писать о Симонове. Как фронтовик, я не верил Симонову, писавшему о войне. Эта псевдорусскость героизма солдат, которые умирают в бою “по-русски рубашку рванув на груди”... Конъюнктурная “перестройка” в оценке военных событий после “разоблачения культа личности” Хрущевым на XX съезде партии. Это наговаривание своих романов на диктофон, когда автору не до вживания в психологию, душевное состояние героев, не до правдивого, точного слова. И сам “образ жизни” в военное время этого любимца командующих фронтов и армий, не знающего, что такое передовая, смертельная опасность на войне.
Нет, я не мог и не стал писать о Симонове, это, впрочем, не повлияло, как мне казалось, на доброжелательное отношение ко мне Александра Львовича. Он не разглядел меня и тогда, когда в своей статье о современной критике (напечатанной в “Oгоньке”, 1966, № 41) писал о моей борьбе с критиками-нигилистами, навязывающими русским мыслителям чуждый им дух индивидуализма, разрушительного западничества, когда приводил мои слова о том, что в литературе наступает время “сильных духом”. Для него эти “сильные духом” были в каком угодно смысле, только не в моем (национально-патриотическом). Вскоре он понял это, как и для меня стало понятнее, что лучше всего в литературе, как и в жизни, — определенность отношений. Слышал я, что, умирая, он писал внутренние рецензии: вот это почему-то больше всего без всяких комментариев говорит моему воображению при имени этого человека.
Читать дальше
