Был когда-то изящен и тонок,
а теперь — ну и пусть! Ну и пусть! —
Продавщицы из комиссионок
знают вкусы его наизусть...
я понял, что он потомок не только Исаака Бабеля, но и бессмертного Янкеля из “Тараса Бульбы”.
Иногда за завтраком он протягивал мне письмо в конверте с надписью “Пану Станиславу”, в котором я читал его размышления о литературе, о поэтах, о наших спутниках по путешествию. Письма были остроумны и увлекательны. Он как будто изучал меня и в то же время пытался мягко управлять моими мыслями.
С чувством телячьего восторга и вольности я бродил по Старому Мясту — восстановленному поляками, что называется, “с иголочки” аж до каждого отполированного булыжника, заглядывал в средневековые костелы, читал изречения на мемориальных досках о том, что здесь у этой стены немцами было расстреляно столько-то польских патриотов.
Пока мои деловые соотечественники устремлялись к рыночным развалам из дешевых джинсов и кожаных курток, шушукались с гостиничными горничными о тайной продаже за злотые баночек черной икры, электробритв и “Столичной” водки, я бродил по ухоженным польским паркам, дышал воздухом исходящим от цветущих каштанов, сыростью, ползущей от мутной Вислы, или на родине Шопена в Желязовой Воле вспоминал, как моя мать, растившая нас с сестрой без отца, все-таки выкроила какие-то деньги и купила в сорок шестом году громадный, старый, темно-вишневый рояль. Он занял чуть ли не половину нашей единственной комнатенки, где мы ютились вчетвером. Угол под роялем зимой всегда сверкал, покрытый слоем инея. Однажды мать пришла измученная с работы из военного госпиталя, подняла лакированную крышку сказочного инструмента, исполнила один из гениальных этюдов Шопена, а потом бросила руки на клавиши, положила на руки лицо и расплакалась…
...Вечером я спустился в бар Варшавской гостиницы “Гранд Отель”, сел за стойку, уверенным голосом заказал сто граммов “Выборовой”. Огляделся. Рядом со мной сидел человек, оказавшийся англичанином, с которым мы каким-то образом разговорились. Впрочем, подробности встречи я изложил в шуточном стихотворении, которое никогда не печатал, забыл и лишь недавно обнаружил в старой записной книжке:
Я сказал ему: — Гагарин!
Я сказал: — борьба за мир!
И ответил англичанин:
— Битлзы! Англия! Шекспир!
Чтобы не угасла тема,
Я изрек без лишних слов:
— Черчилль! — И тогда мгновенно
Он парировал: — Хрущев!
Стопки сдвинули со стуком,
Молча выпили за жизнь
И, довольные друг другом,
улыбаясь, разошлись.
Слава людям знаменитым —
будь то вождь или король,
космонавтам и министрам,
кинозвездам, футболистам,
лишь бы имя, как пароль.
Он доволен — я доволен,
каждый при своем уме,
каждый, к сожаленью, волен
жить, как хочет, на земле.
Это были привычные мои стихи о правах человека, о том, что и мы, и Польша, и весь мир имеет право жить, как им хочется, за все страдания и жертвы, принесенные на алтарь свободы во времена новейшей истории. Каменные почерневшие остовы зданий, оставленные поляками как память о варшавском восстании 1944 года, потрясали мою душу. Сейчас эти развалины снесены, но тогда они мрачно и величаво высились среди разноцветных и шумных кварталов. Однажды я увидел, как какая-то лощеная европейская пара подъехала на “Мерседесе” к руинам, молодой человек с дамой, затягиваясь дорогими сигаретами, поглядели на священные камни и покатили дальше по Иерусалимским аллеям. Я почему-то решил, что это были шведы (как представители самого богатого и благополучного народа равнодушной Европы) и написал вслед за Давидом Самойловым свою апологию Варшавского восстания, глядя на закопченные стены, которые Самойлов увидел зимой сорок пятого года:
По “Гранд Отелю” бродит швед,
Скучает с длинноногой шведкою.
Он, видимо, объездил свет
и утомился жизнью светскою.
Он на машине подлетел
К руинам взорванного здания
И, хлопнув дверцей, оглядел
Следы варшавского восстания…
………………………………………
Пускай распнут! Пускай сомнут,
Но есть у нации наследие,
И эти несколько минут
Облагородили столетие!
Жиреет плоть, дымится снедь,
Но где-то рядом в смежной области
Живут поэзия и смерть,
Сопротивляясь вечной пошлости.
Я вспоминаю об этом прямом объяснении в любви к Польше, чтобы отстранить все возможные упреки в предвзятых страстях и чувствах касательно нашей взаимной истории. Ведь такое стихотворение мог бы написать главный герой великого фильма “Пепел и алмаз”, если бы по воле Анджея Вайды он не погиб в 45-м…
Читать дальше
