— Кстати, Коля, вы в курсе, как называется это место, где судьба свела нас за одним столиком? — спросил он, не оборачиваясь.
— Как? — ответил я. — Никак. Закусочная. Угол Дерибасовской и Ленина.
— Я так и думал. — Он даже приостановился. — Совершите роковую ошибку, если назовете коренному одесситу подобный адрес. Запомните! — голос его приобрел вдруг торжественное звучание. — Место это именуется “Кабак ниже ватерлинии” либо, что чаще, “У тети Ути”.
— А кто это, тетя Утя?
— Старушку в раздевалке видели? Она и есть тетя Утя.
— Чем же это она так прославилась, что ее именем назван кабак?
— У одесских моряков, Коля, два покровителя: небесный и земной. Небесный — это Николай Угодник, а земной — тетя Утя. Если моряк пропивается в доску, мертвым якорем лежит на мели и ни одна зараза не протянет ему руку помощи (а попросить Николу Морского стыдно), где моряк обретает прибежище? У тети Ути. Эта крохотная старушка найдет слова утешения, накормит, постирает белье и всегда даст копеечку, урвав ее от своей, прямо скажем, не королевской зарплаты. И это все безвозмездно, не требуя никакой отдачи. Никакой расписки. Правда, моряки долг всегда возвращают. С лихвой. Да и попробовал бы кто-нибудь поступить по-другому! Такого море носить не станет.
Мы вышли на Дерибасовскую. К ночи похолодало. Края луж подернулись ледком. Воздух был свеж, пахуч, покалывал в нос, как хорошее шампанское. Приостановившись, Жора доверительно спросил меня:
— Скажите, Коля, бумажка, которой вы расплачивались за шашлыки, это был ваш последний трояк?
Я что-то пробормотал, что мне завтра заплатят за кинопробу.
— Ни слова больше! — перебил он меня. — Стыдиться тут нечего. Пустой карман для творческого человека не позор, а награда. Как орден Подвязки для англичанина. А теперь — вперед! Будем брать на абордаж лучшие кабаки Одессы!
И мы брали их! Не помню сколько, не помню названий, но то, что их было много — это факт. Долго в каждом не задерживались. Выпивали по стакану вина и шли дальше. Говорили об искусстве и о море.
— Море проверяет человека от клотика до киля, — говорил Жора. — Каждый матрос хранит в своем рундучке неприкосновенный запас на самый крайний случай: чистую белую рубашку (неважно — нейлоновую, перлоновую или рашен-хлопок) и завернутую в нее бутылку коньяка. Я уже три раза обновлял эту бутылку. Вроде бы теперь, когда шлепаешь вдоль берегов, смертный запас держать не обязательно, но традиция есть традиция.
— Да-а, мир велик... — я как-то хотел поддержать разговор, но Жора перебил меня.
— И непостоянен, вот в чем беда, Коля. Везде революции. Везде стреляют. Приходишь в Иран — стреляют, в Басру — стреляют, в Дублин — стреляют. До рынка не доберешься. А бизнес есть бизнес.
Арабы, например, колерованные ворюги. Придет на твою посудину и смотрит, как бы кусок каната тяпнуть. Черт его знает, зачем он ему, но как отвернешься, он тут же отхватит от бухты конец, обернет им себя под хламидой и стоит истуканом. Помощник капитана уж нарочно приказал выкидывать на палубу негодные концы, чтобы у них спортивный интерес не пропал.
Как-то после семимесячной загранки приходим в Одессу. Заваливаюсь в такси на пирсе, кричу шефу: “К березам!” У того глаза на виру! “Ищи березы!” А надо вам сказать, Коля, что в Одессе березу днем с огнем не сыщешь, они у нас не растут. Шлепаем за город и где-то в районе пятидесятого кэмэ находим три паршивеньких березки. Прямо как с обложки журнала “Крокодил”. Вываливаюсь из лимузина, падаю на колени, плачу, целую потрескавшуюся кору... Ну, шофер подумал, что я... того... Илья Муромец. — Он крутнул большим пальцем у виска и приложил к бровям раскрытую ладонь.
Прощались в районе порта. Через пару часов Жорина “посудина”, стоявшая на рейде, уходила в море.
— Будем развозить по деревням культтовары, — смущенно пояснил он.
Где-то, невидимое за домами, всходило солнце. Синие косые тени легли на мостовые, тротуары, перечеркнули нежной штриховкой архитектурную вязь стен, карнизов, балконов, и стало видно, что город уже не молод, но по-прежнему красив той неторопливой, уверенной в себе красотой, что диктовали ему галантный восемнадцатый и самодовольный девятнадцатый века.
С ближайшего тополя, как по команде, взметнулась вдруг в небо заночевавшая стая розовых скворцов. Мгновенно меняя галсы, становясь на какое-то время совсем невидимой, то обретая плотность розового облака, стая унеслась в сторону Лузановки. Мы проводили ее глазами и стали прощаться.
Читать дальше
