o:p /o:p
Я уходил в леса такие,
Каких не сыщешь наяву,
И слушал вздохи колдовские,
И рвал нездешнюю траву.
И зарывался в мох косматый,
В духмяный морок, в дымный сон,
И был ни сватом и ни братом —
Жилец Бог весть каких времен.
И сосны дремные скрипели
И бормотали, как волхвы.
Но где, когда, в каком пределе —
Вся память вон из головы.
o:p /o:p
Потому и казался он многим чужим, потому и сторонились его. Ну ладно, он выглядел явно странным. Явно отверженным в грозовые сталинские годы, когда спокойно писал и о Христе, и о крестной ноше, о Зимогорах и о возрожденных Назаретах, тем самым опровергая все нынешние байки о тогдашней запретности христианских тем и стародавних преданий.
o:p /o:p
И летят над путями походными
Солнцебоги с твоих рукавиц.
И проносятся песни свободные
Над провалами черных темниц.
o:p /o:p
Не поверишь, что написано в 1944 году и публиковалось во всех его сборниках. Ясно и понятно, что он тогда же, совсем молодым, из своих устюжских северных глубин писал охотно и по велению души о победных боях, о распарившемся льде Волги, ибо “солнце, как шлем Сталинграда, над великой рекою встает”, но странно и загадочно, что тогда же и будучи тем же юнцом одновременно с воспеванием реальных побед над фашистами он писал о старом погосте, который способен вдохновить бойцов на смертную борьбу:
o:p /o:p
Порос морошкой мховой плис надгробий,
Но смутный голос дедовских предтеч
Остался в недрах правнуковой крови.
o:p /o:p
И когда пришел “с огнем незваный незнакомец”, русским воинам “в этих камни заглушивших мхах / вдруг стала всем до боли близкой давность./ И каждый вспомнил: здесь родимый прах...”
Тогда уже, в сороковые годы, безусый хлипенький поэт боролся своими стихами не за власть Советов и даже не за родимый, оставленный где-то в Подмосковье под немцами дом, а за архаичный национальный прамир Святой Руси. Он, как и Николай Клюев, мог назвать себя “посвященным от народа”, но в отличие от своего великого тезки и предшественника Николай Тряпкин не запирается в свой подземный рай, как в некое гетто прошлого, скорее, наоборот, вытягивает прошлое на свет, на волю, на будущее, озвучивает мистику, удивительным образом соединяя далекий от советских новин стародавний мир предков с прорывом в будущее, в русский безбрежный космос, становясь близким Велемиру Хлебникову, Андрею Платонову, ранним футуристам:
o:p /o:p
И над миром проходят всесветные громы,
И, внезапно издав ураганные гамы,
Улетают с земли эти странные храмы,
Эти грозные стрелы из дыма и звука,
Что спускаются кем-то с какого-то лука
И вонзаются прямо в колпак мирозданья...
И рождаются в сердце иные сказанья...
o:p /o:p
Можно еще вылавливать стилистические блохи в ранней поэзии Тряпкина, но меня поражает все та же мысль, что такие мистические стихи писались в военные и первые послевоенные годы.
o:p /o:p
Здесь прадед Святогор в скрижалях не стареет,
Зато и сам Христос не спорит с новизной.
И на лепных печах, ровесницах Кащея,
Колхозный календарь читает Домовой.
o:p /o:p
Понятно, что такие стихи не поместит в свою антологию типичной советской поэзии “Уткоречь” Дмитрий Галковский. Не влезают по всем параметрам тряпкинские стихи в его “квазиэпос разрушенной эпохи”, это не поэзия Долматовского или даже Симонова. Это какой-то другой, параллельный поток русской поэзии, который, не прерываясь ни на миг, жил еще в те суровые и победные, трагичные и величавые сороковые и пятидесятые годы. Русский народ и тогда еще умудрялся жить по своим внутренним законам, согласно собственному ладу:
o:p /o:p
Под низкой божницей мерцаньем кимарит
Маргасик с луной пополам.
Старик повторяет в напев поминальник,
Догадки плывут по бровям...
.....................................
И шикает старый: припомнишь ли скоро,
Какого ты роду, чьих прав, —
С безвестием троп, с бормотанием бора
Давно свои думы смешав?
o:p /o:p
Это диковинное стихотворение “Пижма”, написанное аж в 1946 году и тоже публиковавшееся во всех тряпкинских советских изданиях, противоречит не только так называемому поэтическому мейнстриму сталинских индустриальных лет, но и утверждаемой сегодня схеме нормы вольности сороковых-пятидесятых годов. А ведь было тогда еще немало таких колдунов по Руси — и Михаил Пришвин, и Борис Шергин, и Александр Прокофьев, и Николай Заболоцкий; из северных, сибирских, уральских углов шла еще на литературную комиссарскую рать кондовая лучезарная мракобесная Русь. Более того, и советскость-то она переделывала по-своему, и ракетами позже научилась управлять по-свойски, и в космос даже первой в мире полетела. Но отторжение этого русского параллельного потока от официальной жизни и страны, и ее культуры шло планомерно, наступательно, в этом Дмитрий Галковский прав. Русский Рай, имевший совсем иные координаты времени и пространства, иную мораль и этику, чем у цивилизационного поступательного космополитического движения, не мог прийтись по душе ни политическим, ни литературным властям европоцентричного мира. Номенклатурная Россия отторгала Николая Тряпкина от своего читателя, его глубинный русизм пугал чиновных комиссаров больше, чем диссидентские потуги шестидесятников.
Читать дальше
