Я глянул и тотчас отпрянул от окуляра. Меня охватил озноб страха.
— Что, не нравится картинка?
Действительно, испугаться было отчего. Прямо передо мною, совсем как будто рядом, стояло несколько танков “тигр” темно-зеленого цвета. Осенний лес хотя и маскировал их, но плохо. В прибор танки четко просматривались. Особого же страху нагнал на меня танк, выстреливший, как мне показалось, прямо в меня.
— Вон видишь, — указал мне капитан на жалкие лачуги в глубине нашей обороны. — То остатки от некогда приличной деревни. В ней имелось сорок семь домов. Осталось пять. Сорок семь и пять, чувствуешь пропорцию? Страшная пропорция войны, товарищ...
Я стоял, внимательно слушая комбатра. Мне было радостно сознавать, что он назвал меня “товарищ”.
— Там, где война, ничего святого — все растоптано, раздавлено, убито, — продолжал Зыков. — Страшная эпидемия нагрянула на нашу землю, эпидемия, имя которой ф а ш и з м! — Зыков говорил спокойно, сурово, по-военному чеканя каждое слово, будто командовал: “огонь! огонь! огонь!”. — На сегодня мы задачу не выполнили, не овладели рубежом. Впереди перед нами триста метров ничейной земли, или, по-нашему, нейтралка.
— Какая же она ничейная и нейтралка, когда она наша, — осмелился заметить я.
— Это нам предстоит сделать ее нашей, с твоей, кстати, помощью, — пошутил он. Отпуская меня, справился, получаю ли я письма из дома, от невесты.
— Из дома да, получаю. От невесты нет, не успел обзавестись, товарищ капитан.
— Ладненько. Давай дуй на батарею!
Обратно шлось легче. Даже опасное место проскочили без приключений. Громов не преминул поинтересоваться, куда водил меня комбатр и какое я получил взыскание. Когда услышал ответ, огорчительно сказал:
— Легко ты отделался, парень. Мог бы загреметь, не будь капитан таким добрым.
Остальную дорогу шли молча.
В полночь, когда я стоял на посту, на батарею обрушился огневой налет, мощный и жестокий. Немцы засекли батарею и теперь, видимо, решили стереть ее с лица земли. Первый снаряд, просвистев у меня над головой, упал за окопом третьего орудия. Меня ослепило фонтаном пламени, разорвавшим темноту. Второй снаряд упал возле первого орудия. Третий — посреди батареи. Я успел заскочить в свой окопчик, когда гул и огонь перемешались, не оставляя никакой надежды на спасение. Сквозь эту гибельную карусель мигали слабые звезды на вздрагивающем, опрокинутом небе. Вот, оказывается, какая она, война!
Близким взрывом развалило край моего окопа. Отвалившийся кусок сырой, тяжелой глины шлепнулся на меня. Дышать стало тяжелее, словно бы перекрыли мне кислород или кто-то наступил на горло. Только сейчас до меня дошло, почему Кабецкий так сурово обошелся с моим куцым окопчиком. После минутной паузы затишья я выскочил наружу, к товарищам, лишь бы не оставаться наедине со смертельным страхом. И тут новая огневая волна опрокинула меня обратно в ровик. “Выберусь ли я отсюда живым?!” Земля не стонет, не плачет. Она молча сносит все, но сейчас мне казалось — она плакала от боли, от бессилия, что не может ответить за муки свои, за дикое и злое варварство, самое страшное, какое пришлось на ее долю на вечном пути своем! Но разве не вечность для меня сегодняшний день?! Какой путь, измеренный не возрастом, не временем, а сгустком взрыва, оплачиваемого жизнью, прошел я! Все, что было до сегодняшнего дня, не повторится, так как прошлое сгорело в огненном смерче безрассудства! Теперь и тишина обманчива, и жизнь короче вздоха. Только ведь за это надо сражаться, чтобы выжить и победить!
Я не заметил, как наступила тишина. С запада полз скользкий, холодный туман.
И вдруг в этой еще не совсем устоявшейся, дребезжащей тишине слышу чей-то зовущий крик:
“Сидоров убит!”
“Папаша Сидоров! — промелькнуло в моем сознании. — Как же так? Мы с ним расчет зачинали. Первыми к орудию приставлены были...” Вот лежит он на сырой земле, пробитый осколком насмерть! Вчера еще отправил письмо домой: “жив, здоров, слава Богу, помаленьку бьем фашистскую нечисть...” Письмо придет в город Нижнеудинск с заверением в любви к родным, когда его отправитель уже упокоится на широком поле посреди России! Фома Сидоров, сорокатрехлетний солдат...
Избитая артобстрелом глина почернела от копоти. Пахло кислым, тошнотворным зловонием серы.
— Жить батя не хотел. По своей глупости погиб, — резюмировал медбрат Громов. — Мы бежали вместе в укрытие. Он увидел разбросанные снаряды, кинулся собирать их. Тут его и пришило.
Читать дальше
