Богородичный храм при мужском монастыре стоит.
Краеугольным камнем при том монастыре, отцом-основателем, был Господен угодник, чудотворец Тихон, на земле Задонской просиявший. Вот и реликвии его здесь, рака с мощами, одежды ветхие церковные, икона его — с виду могучий казак, борода смоляная, глаза острые, пронзительные, все видят, каждый закоулок сердца как рентгеном просвечивают. Спрашивают: “Кто ты? Для чего в мире живешь? Какой след после себя оставишь? Как по жизни ходишь — босиком по песочку белому донскому или в кирзовых сапогах слякотных — да по горенке?..”
Стою, смотрю — душа замирает! Монахи в одеждах черных, вервием опоясаны, и старые, и молодые, но молодых поболе, взгляд у них посветлее, не печальный взгляд умудренного затворника-старца, а человека мирского — не все еще в душе улеглось, умаялось.
Вон стоит один невысокий плотный парень, скуфья на нем тесная, еще не застиранная, тело на волю просится…
Стоит, перебирает четки с кистями из черной шелковой пряжи, с крупными, как мятый чернослив, узлами. За каждым узелком — молитва Господу. Рука у монаха широкая, пальцы татуировкой окольцованы, видно, не одну ходку сделал в места далеко не святые. Но сам взгляд чистый, умиротворенный, наверное, сломал он в себе ствол дерева худого, неплодоносящего, сумел сжечь его, лишь только седой пепел во взгляде просвечивает, когда он, видя мою заинтересованность собой, посмотрел на меня и, вздохнув, отвернулся, продолжая передвигать узлы на четках и что-то шептать про себя.
У Христа — все дети, и нет разницы между праведником и мытарем. Простил же Он на Кресте разбойника, утешил, не отвернулся. Раскаявшийся грешник, как блудный сын для отца своего, вернувшийся домой. Как говорит апостол Павел в послании к коринфянам: “Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом… Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины”.
Не знаю, долго ли пробудет сей монах в послушании, но знаю точно: в новые меха старое вино не вольется. Причастность к святыне выпрямила путь его, поросший терниями.
Двери храма враспах, как рубаха у казака в жаркий сенокосный день. В алтаре Христос-Спаситель на верховном троне восседает. Вседержитель. Глаза тянутся смотреть туда, прощения просить за жизнь свою непутевую, за расточительство времени, отпущенного тебе, за содеянные неправедности, и сладко тебе, и стыдно тебе, и горько за утраты твои. Неверным другом был сотоварищам, нерадивым был для родителей. Не согрел старость их, слезы матери-отца не отер, в ноги не поклонился… Суетился-приплясывал по жизни. Рукоплескал нечестивому, в ладони бил. Просмотрел-проморгал молодость свою, весну свою невозвратную. Цветы благодатные срывал, раскидывал. Руки не подал просящему. Со старыми — неугодливый, с молодыми — заносчивый…
Блистает храм. Пылает огнем нездешним, неопалимым. Свет горний, высокий. Оглянулся — отец Питирим стоит, преподобный старец тамбовский, земляк мой. В руке посох сжимает. Укор в глазах, Серафим Саровский рядом, борода мягкая, округлая, взгляд милостивый, всепрощающий. Он не укоряет, а словно ласково по голове гладит незримой ладонью благословляющей. Хорошо под ней, уютно. Сбоку ходатай перед Господом за землю Русскую, за отчизну многострадальную Сергий Радонежский, прям и статен, как тростинка над речным покоем. Молитвенники и утешители наши. Отцы пресветлые. Воистину Просветители. Как же мы забыли заповеди ваши? Землю свою, Родину ни во что не ставим. Ворогу славу поем, шапки ломаем…
Так думал я, стоя в Богородичном храме Задонского мужского монастыря. До того у меня о Божьей Церкви было другое представление: полумрак, старушечий шепоток в бледном отсвете лампад, черные доски икон, прокопченные свечами, тленом пахнет, мертвой истомой, а здесь — торжество воздуха и света, торжество Жизни Вечной.
Стою, а свет по плечам льется из просторных окон, цветными стеклами перекрещенных. Торжество во всем, величие веры православной!
Местных прихожан мало, все больше люди заезжие, модно одетые. Задонск стоит на большой дороге, соединяющей юг России с Москвой. Люди рисковые, серьезные, милостыню подают, не мелочась, бумажными деньгами. У самых ворот монастыря бойкие “фольксвагены”, респектабельные “вольво”, даже один белый “мерс” подкатил, когда я замешкался у входа. Высокий парень лет тридцати, потягиваясь, лениво вышел из престижной “тачки”. Нищенка к нему подбежала. Парень порылся, порылся в широких карманах, не нашел наших “деревянных” и сунул ей долларовую бумажку, зеленую, как весенний лист. Та обрадованно закивала головой и стала мелко-мелко крестить спину удачливого человека, тот даже не оглянулся и напористым шагом прошел в монастырь.
Читать дальше
