Валентина Полухина - Бродский глазами современников

Не кажется ли вам, что это было зимой 1963 года, потому что у него есть цикл "Песни счастливой зимы" [23] Цикл "Песни счастливой зимы" (1 96 2-64) полностью опубликован Львом Лосевым в альманахе "Часть речи" (No. 2/3, Нью-Йорк, 1981/82, С. 47-62) с его же послесловием: "Первый лирический цикл Иосифа Бродского" (С. 63-68). ?

Да, это я помню хорошо, потому что он жил на даче Раисы Львовны Берг [24] Р.Л.Берг — дочь академика Берга, у которого когда-то учился отец поэта. Вероятно, Бродский снимал дачу в Комарово в первую из "счастливых зим" (1962-63), поскольку вторая (1963-64) прошла, по воспоминаниям Лосева, "в непрерывном бегстве" ("Часть речи", No. 2/3, С. 67). Бродский рассказывает об этой зиме, когда они с Ахматовой "виделись буквально каждый день", в беседах с Соломоном Волковым (Ibid., С. 7, 25). , где и я бывал и иногда ночевал.

Согласны ли вы с теми исследователями творчества Бродского, которые считают, что многолетнее общение с Ахматовой никак не отразилось на его идиостиле [25] V.Polukliina, "Joseph Brodsky: A Poet for Our Time" (Ibid, P. 9). См. также: В.Полухина, "Ахматова и Бродский (к проблеме притяжений и отталкиваний)" ("Ахматовский сборник", Париж, Vol. I, 1989, С. 143-53). ?

Это довольно сложный вопрос, сложный и коварный. Я думаю, что они не правы в том смысле, что, конечно же, отразилось, но у Бродского нет прямой стилистической связи с Ахматовой. Влияние Ахматовой прослеживается в очень важных вещах, но утопленных куда-то во второй ряд: в каком-то культурном слое, в каком-то нравственном отношении, в цене слова, в психологизме. Если говорить о его поэтике, то, мне кажется, Иосиф долгое время находился под довольно сильным влиянием Цветаевой. И это очевидно, если сравнить некоторые вещи. Тут не нужно пользоваться оптическими инструментами, чтобы это увидеть. Тем более что это все происходило у меня на глазах. Я помню, как появились первые списки больших вещей Цветаевой: "Крысолова", "Поэмы горы", "Поэмы конца" — и, скажем, такая вещь Иосифа, как "Шествие" [С: 156-222/I:95-149] — она, безусловно, с ними связана самым прямым образом.

Насколько мне известно, вы навещали его в ссылке. Наблюдали ли вы в его самочувствии, в его отношении к случившемуся — там, в северной деревне — ту же степень отстранения, которая чувствуется в его стихах, написанных в течение этих 18 месяцев ссылки 1964-65 годов?

Вы знаете, я приехал к Иосифу спустя какое-то немалое время после того, как он попал в ссылку. По-моему, в мае 1965 года. Я был у него к 25-летию. Я застал его в хорошем состоянии, не было никакого пессимизма, никакого распада, никакого нытья. Хотя, честно признаться, я получил от него до этого некоторое количество трагических и печальных писем, что абсолютно можно понять. Но лично, когда я приехал — вместе с Найманом кстати — перед нами был бодрый, дееспособный, совершенно не сломленный человек. Хотя в эту секунду еще не было принято никаких решений о его освобождении, он мог еще просидеть всю пятерку. Так получилось, что Найман уехал, а я остался. Иосиф, нарушив какой-то арестантский режим, вынужден был неделю провести в изоляторе местной милиции. И когда Иосиф уходил, он мне оставил кучу своих стихов, написанных там, чтобы я его дождался. Я как раз эту неделю его и дожидался, что было замечательно, потому что это была уже поздняя весна, очень красивое на севере время, была спокойная хорошая изба, где мне никто не мешал читать, гулять и все такое. И когда я прочел все эти стихи, я был поражен, потому что это был один из наиболее сильных, благотворных периодов Бродского, когда его стихи взяли последний перевал. После этого они уже иногда сильно видоизменяются, но главная высота была набрана именно там, в Норенской, — и духовная высота, и метафизическая высота. Так что я как раз нашел, что он в этом одиночестве в северной деревне, совершенно несправедливо и варварски туда загнанный, он нашел в себе не только душевную, но и творческую силу выйти на наиболее высокий перевал его поэзии.

Вы думаете, что личная трагедия, которую он тогда переживал, тоже как-то сказалась на его состоянии?

Да, безусловно. Это, пожалуй, было единственное, что имело для него значение. Он больше всего думал и говорил об этом. И звонок из Ленинграда значил для него больше всего. Я помню, что несколько слов о Марине [26] Марианна Павловна Басманова, подруга поэта, известная читателям под инициалами М.Б. и всей этой ситуации занимали его гораздо больше, чем бесконечные разговоры о действиях в пользу его освобождения.