Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

"Перекликались слава и беда

Росли и рассыпались города,

И умирал обманутый солдат

Средь лихорадки пафоса и дат.

Я знаю, век, не изменить тебе…"

Вот таким обманутым солдатом и был он сам. И так — все тридцать лет оставшейся после этих стихов жизни…

Если в прозе кроме двух ранних книг («Хулио Хуренито» и «13 трубок») он исправно служит лжи "века", то в стихах он этого не может, как герой «Носорогов» Ионеско хотел бы стать носорогом… Но не смог…

В стихах вырывается у Эренбурга молитва отчаяния:

"Не дай доглядеть, окажи, молю, эту милость,

Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось!"

Вот так и ищет полдень человек потерянного поколения, которому еще вдобавок пришлось, говоря его же словами, так и не стать одним из тех гренадеров, из знаменитой песни Беранже,

"Во Францию два гренадёра

из русского плена брели…".

А Эренбург продолжает:

"И я не француз на чужбине,

От этой земли не уйду",

уговаривает он сам себя… и не находя свой полдень — ибо час уже вечерний, поэт опять обращается к своей духовной родине к Франции:

"Прости, что жил я в том лесу,

что все я пережил и выжил,

что до могилы донесу

большие сумерки Парижа."

Так дважды потерян — вместе с поколением, и еще сам в своих чувствах, лишь перед смертью пришел он к простой истине, "что жизнь не вычеркнешь из жизни".

Даже у самого благополучного из поэтов сталинского времени, у царедворца и лауреата, жизнь оказалась трагедией…

Попытка отделить русскую литературу от химеры соцреализма сложна тем, что грань между ними проходит порой по самой сердцевине творчества того или иного писателя.

Павел Антокольский умер в возрасте 82 лет. Количество написанного им за полвека работы очень велико. Среди его стихов и поэм две трети, примерно, не читал никто кроме редакторов, но если от поэта остается жить хоть одна десятая написанного, то поэт все-таки есть!

Двадцатые годы прочно ввели Антокольского в русскую поэзию. Почти все, написанное им тогда, поэзия высокого мастерства и гигантского темперамента… Вот из стихов о Бальзаке:

Писать, писать, писать, ценой каких угодно

Усилий, исчеркав хоть тысячу страниц,

Найти сокровище, свой мир, свою Голконду –

Сюжет, не знающий начала и границ…

А вот «Песня дождя» — образ Парижа, где поэт побывал с вахтанговским театром в тех же двадцатых (позднее был он жёстко «невыездной»):

…Под музыку жёлоба вой мой затянут,

В осколках бутылок, в обрезках жестянок,

Дыханием мусорных свалок дыша –

Он тоже столетний, он тоже душа:

Бульвары бензином и розами пахнут,

Мокра моя шляпа и ворот распахнут,

Размотанный шарф романтичен и рыж –

Он тоже загадка. Он тоже Париж..

(Кстати из последних двух строчек позднее А. Вознесенский вылепил длинное стихотворение: «Шарф мой, Париж мой…)»

=========

В тридцатых годах у Антокольского наступает провал: Мы словно бы видим, как год за годом растворяется в ядовитом болоте висящих в советском воздухе обязательных банальностей мощный и неповторимый раскат его голоса. Что же тому виной? Торговал лирой? Нет. И если в отношении слабохарактерного Н. Тихонова это, безусловно, так, то с Антокольским всё обстоит куда сложнее…

И можно ли забыть, что последняя книга его — "Конец века" производит впечатление тягостное… Как его ученику, мне особенно грустно об этом писать… Стихи в это время не написаны, тем более не сотворены, а вымученно сконструированы:

Мы — эстафета дальнего гонца,

Мы — перевыполненье планов смелых…

Бесполезно спрашивать, где истинный Антокольский. Так же, как нелепо было бы выискивать, кто "настоящий — доктор Джекил или мистер Хайд. Большой, неистовый, красочный и раблезиански-грубый поэт двадцатых годов в конце тридцатых исчез, а возродился всё же. только к началу шестидесятых… А ведь это он написал и всем известного «Санкюлота» и «Портрет инфанты»:

… У короля отца отваливалась челюсть,

Оскалив чёрный рот, и став ещё бледней,

Он проскрипел: «внизу накормят Вас, Веласкец»

И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней…

Дни и года его летели в жуткой пляске.

Всё было: золото, забвение. запой

Бессонного труда… Не подлежит огласке

Душа художника: она была собой…

И это он же в тридцатых стал сочинять стишки о подвигах челюскинцев! (Кстати, капитанов за такие подвиги во всем цивилизованном мире судят!)