Томас Элиот - Назначение поэзии

Сказанное мною не имеет смысла, если создается впечатление, что я просто хочу утвердить значительность литературной группы, обойденной вниманием, точнее — признанием, чьи вкусы, как считается, шли вразрез со вкусами века. Будь это моим намерением, я бы воспользовался совершенно иным методом, рассмотрел бы каждого из них в отдельности и, в частности, остановился бы на особом значении Джона Лили в развитии английской прозы и собственно комедии. Моей целью, скорее, было определить связь литературно-критических устремлений с основным направлением творческой деятельности. В таком историческом обзоре, который избирает своим предметом не весь литературный процесс, а — на низшем уровне — просто соответствие литературы читательскому интересу, ставит перед собой задачу рассказать о книгах, которые все еще можно прочесть с удовольствием, выделяет книги, которые люди продолжают считать достойными того, чтобы тратить на них время, и которые представляют ценность для нас независимо от своей исторической отнесенности — в таком обзоре некоторым из этих писателей по справедливости не находится места. Произведения сэра Филипа Сидни, исключая несколько сонетов, не относятся к числу тех, которые хочется вновь и вновь перечитывать и освежать в памяти; его "Аркадия" — памятник скуки. Но я хотел бы подчеркнуть, что, рассматривая этот период с позиции интереса к развитию критического сознания в поэзии, невозможно отделить одну группу людей от другой, невозможно провести четкую границу между периферией и основным течением. В драматургии нам представляется, с одной стороны, почти вся огромная армия литераторов, толпа вчерашних школяров, сменивших Оксфорд и Кембридж на скудное житье в Лондоне, безденежных и почти бедствующих талантливых людей, а с другой стороны, беспокойная, любопытная, полуварварская публика, почитательница пива и непристойностей, состоящая в значительной степени из тех же людей, что и сейчас встречаешь в заштатных театрах; и эта публика желает дешевого развлечения, которое будоражило бы чувства, вызывало смех, удовлетворяло любопытство. А между развлекающими и развлекаемыми существует глубинное единство национального характера, чувства юмора, представления о том, что хорошо и что дурно. Самый тяжкий грех для поэзии — скука, и весьма часто елизаветинские драматурги находили спасение от скуки и от безжизненности действия в необходимости забавлять. От этого зависел их кусок хлеба: им приходилось забавлять — или голодать.

2 декабря 1932

В прошлой лекции я рассматривал критику елизаветинской эпохи, заявившую о себе прежде, чем были написаны основные произведения великой литературы этого времени. В промежутке между елизаветинцами и Драйденом встречается лишь один крупный критик — он же крупный поэт, — чье критическое сочинение, по-видимому, относится к самому концу эпохи. При должном уважении к мнениям Бена Джонсона, мне бы и вовсе следовало молчать — он прямо говорит, что "только поэты, причем лучшие, могут по достоинству оценить поэтов". Тем не менее, я, недостаточно хороший поэт, чтобы судить Джонсона, уже пытался это делать и может быть, попробую еще раз. Между Сидни и Кэмпионом (во второй половине XVII в.) и поздним сочинением Джонсона лежит величайшая эпоха английской поэзии: развитие английской мысли за этот промежуток времени прекрасно видно при чтении сначала трактатов Сидни и его современников, а затем "Открытий" Джонсона. Он дал "Открытиям" второе название — "Лес", и в этом "Лесу" много подлеска и хвороста, но много и живых деревьев. Иногда Джонсон просто выражает более зрелым слогом те же общие места. О поэзии:

"Изучение поэзии (если доверять Аристотелю) дает человечеству правила и примеры достойной и счастливой жизни, подготавливая нас к исполнению любых гражданских обязанностей. Если же доверять Туллию, то поэзия питает и наставляет нашу молодость, украшает наше благосостояние и услаждает наш век; помогает сносить неприятности и беды, развлекает нас у домашнего очага и путешествует с нами за границей, следит за нами, помогает делить наше время на работу и досуг, отдыхает с нами на загородных виллах, в то время как самые образованные и самые мудрые видят в ней суверенную владычицу нравов и ближайшую родственницу добродетели".

Этот список достоинств поэзии, с условными ссылками на Аристотеля и Туллия, старомодный, как современники Монтеня, не более убедительный, чем реклама патентованного средства, несколько напоминает тяжелую сентенциозность Френсиса Бэкона. После описания тех выгод, которые можно извлечь из изучения поэзии, следует заверение, что поэзия доставляет удовольствие, — или, как говорит автор, ведет нас, по ходу действия вызывая у нас восторг и сладость. Как было сказано в конце прошлой лекции, здесь намечены фундаментальные для критики вопросы. Джонсон сформулировал их в более зрелом виде, чем критика времен его молодости, но не продвинулся в их исследовании, довольствуясь авторитетом древности и санкционированными предрассудками современности. Более всего Джонсон преуспел в практической критике — я имею в виду не столько критику отдельных авторов, сколько его практические советы. От поэта он требует прежде всего "добротности природного ума". "Для совершенствования природного дара нашему поэту необходимо часто упражняться". Третье требование к поэту мне особенно нравится: "Третьим необходимым качеством нашего поэта и творца является способность подражать, которая заключается в умении использовать реальность или богатства другого поэта в собственных целях". Переходя к отрывку, который начинается словами: "В поэзии нельзя пренебрегать Изобретением и Модой", — мы, возможно, обманемся в своих ожиданиях, если уже читали более поздних критиков. Насколько я помню, Джонсон имеет в виду простую вещь: прежде чем писать, вы должны знать, о чем писать; эту очевидную истину часто игнорируют и те, кто хотят научиться писать, и те, кто берутся учить писать. Сравнивая подобные высказывания Джонсона с драйденовским, приведенным в первой лекции, мы чувствуем, что в лице Драйдена впервые встретили человека, который обращается к нам. Это отрывок из критического эссе, написан- ногр раньше, чем Драйден действительно понял, как писать поэзию; но здесь нет ничего похожего на апелляцию к древним — это настоящий аналитический текст. Я позволю себе еще раз его процитировать, чтобы рассмотреть внимательнее: "Первая счастливая особенность поэтического воображения — это собственно изобретательность, или умение найти мысль; вторая — фантазия, то есть умение разнообразить мысль, выводить из нее новые, придавать ей форму в соответствии с тем, что рассудок сочтет подобающим предмету; третья — красноречие, то есть искусство облечь эту найденную и измененную мысль в соответствующие ей, значительные и звучные слова. Быстрота воображения проявляется в изобретательности, богатство — в фантазии, точность — в выражении".