Василий Шульгин - Что нам в них не нравится…

Кто в этом виноват? Или никто, или все. Конечно, все. Все мы, русские, которые по причинам, на коих не могу останавливаться, потеряли живую веру, ограничиваясь хождением в храм по табельным дням. Эта холодность, эта оторванность жизни от религии, это небрежение русских к своим духовным, презрительно окрещенным «попами», и было истинной причиной распутинщины. Распутина вызвали из тайги мы сами; мы, не умевшие найти и продвинуть к трону священника, который был бы на высоте положения.

Или возьмем другой пример. Мы с негодованием отгораживаемся от большевиков и утверждаем, что ничего с ними общего не имеем; в деяниях их абсолютно не повинны. Но если посмотреть на дело несколько глубже, то легко прийти к выводу, что каждый русский, будь он сто тысяч раз эмигрант и антибольшевик, в известной мере связан с большевиками, то есть несет долю ответственности за их деяния.

Я не буду говорить о примерах, бросающихся в глаза. Сколько большевиков и большевичек вышло из семей весьма почтенных, как, например, Чичерин, Пятаков, Коллонтай… Что же, эти семьи совсем не ответственны за появление этих господ на свет? Если на этот вопрос трудно ответить, так возьмем дело в другом ракурсе. Какая мать не гордилась бы тем, что родила и воспитала, ну скажем, например, Линдберга? Мы видели, какой самум горячих чувств закружил миссис Линдберг, когда ее сын перелетел океан. Этого не было бы, если бы не предполагалось, что какая-то часть заслуг детей падает на родителей. Но если так, то мать, родившая и воспитавшая Ленина, тоже по справедливости должна в какой-то мере быть ответственной за дела сего сверхпалача.

Доля сей ответственности может быть самая разная в отдельных случаях. Некоторые дети вопиюще непохожи на своих родителей; другие — их вылитая копия. Вина первых за дела детей своих минимальная; вторых — максимальная. Но в общем яблоко от яблони недалеко падает. И люди одной национальности одним миром мазаны.

И право же, это так. Когда мы осуждаем и ненавидим большевиков, поскольку это касается направления их мысли (мысли, отринувшей путь естественной эволюции и вступившей на путь «планомерности», то есть жалкого человеческого произвола вне всякой связи с законами мироздания), мы правы. Они действительно нестерпимо узкие, хотя и планетарные, болваны. Мы имели счастье не заблудиться в трех соснах. Но поскольку мы их осуждаем за методы их действий, мы уже не столь безгрешны.

Большевизм — дитя азиатской бескрайности — сидит в каждом из нас, русских, в той или иной степени. В тех случаях, когда он проявляется в безоглядном транжирстве денег (преимущественно на выпивку или на женщин), сей большевизм носит название «широкой русской натуры». Французы, немцы и чехи, которые откладывают на черный день (для того, чтобы не сидеть у кого-нибудь на шее в старости, или для того, чтобы купить себе свой собственный клочок земли), исторгают у нас презрительное название — «сантимники»! Мы не понимаем, как можно «считать каждый грош».

А вот большевики не понимают, как можно считать каждую каплю крови… С их точки зрения такая гуманность — пошлое, мелкобуржуазное сантимничанье. На первый взгляд тут нет ничего общего, а по существу эти явления совершенно того же характера. Ибо и здесь и там работает одна и та же особенность, именуемая «отсутствие задерживающих центров».

Вы думаете, французу или чеху тоже не хочется покутить? И очень даже! Он и кутит… «по-меньшевистски», то есть в известных пределах. Когда же эти пределы переходятся, что-то шепчет его душе: «так не годится, так нельзя…» Это «так нельзя» есть опыт минувших тысячелетий. Старые расы прошли в свое время эпохи большевизма. В средние века в Европе едали и выпивали так, что самому «широкому» московскому купчику не угоняться за некоторыми рыцарями той эпохи. И кровь лили в свое время тоже совершенно безоглядно. Герцог Альба, святая инквизиция, террор французской революции, принимая во внимание тогдашние масштабы, могут идти вровень с нашими чекистами.

Все это прошло. Прошло, но не бесследно. Память об отдельных событиях почерпается, конечно, и из уроков истории в школах, но почерпается крайне несовершенно, односторонне и поверхностно. Есть другая память. Эта память бессознательная, но, пожалуй, гораздо более ценная. Эта бессознательная память, сделав вывод из всех событий прошлых тысячелетий, действует, как некий тайный руль; как только человек сбивается «с праведного пути», она тихонько шепчет: «так не годится, так нельзя». Если расшифровать это «так нельзя», то оно обозначает: «то, что хочешь сделать (например, пропить все деньги), уже испробовано; оченно плохо в результате вышло, а потому брось». Чем глубже и назидательнее был опыт, тем внутренний голос, или «задерживающие центры», говорят сильнее. И тем «сантимнее» становится человек: он все больше и больше приучается «мэтризировать» свои желания.