Андрей Ашкеров - По справедливости - эссе о партийности бытия

«Общечеловеческой» является та ценность, которая, во-первых, имеет принципиально неограниченную валидизацию (т. е. в идеале не только может, но и должна цениться всеми), во-вторых, существует по принципу самореализующейся программы. Наделе это означает, что «общечеловеческая» ценность:

• вовлекает в свое обращение сообщество со сколь угодно большим количеством членов;

• наделена возможностью сохраняться при всех возможных «переоценках» (и управлять ими).

В конечном счете «общечеловеческая» ценность более материальна, чем любая материальная ценность, поскольку материализуется непосредственно в самом человеке. Без обладания этой ценностью человек уже как бы и не является человеком.

Это можно выразить и иначе: «общечеловеческая» ценность сама создает своего адресата – общность с атрибутами универсума. Создает тех неповторимых «всех», в которых она находит свое воплощение.

Подобная постановка вопроса имеет, однако, вполне обозримую историю. Человеческая идентичность, рассматриваемая из перспективы ценностей, является идентичностью человека обладающего. Некая конкретная ценность характеризует того, кто ею обладает. «Общечеловеческая» ценность характеризует homo economics, возникшего на Западе в Новое время; таким образом, эта ценность суть средство, с помощью которого идентифицирует себя Запад.

Самоопределение для западного мира представляет собой не что иное, как присвоение. Всего. В том числе и самого себя. При этом присваиваемое рассматривается как товар, а отношения, связанные с присвоением, – как товарные отношения.

Всерьез говорить о России как об «общечеловеческой» ценности не стоит. Это все равно что выявлять ее товарные характеристики. Стоит говорить о ней как о пространстве альтернативных «общечеловеческих» ценностей. Запад производит, чтобы присваивать. Россия присваивает, чтобы производить.

В этом отношении в России все – ресурс, а не произведенный артефакт. Это имеет и свои издержки – образцовой российской продукцией оказывается сырье, а любое изделие, произведенное нашими руками, интерпретируется как не вполне готовая, несколько «сырая» продукция, своеобразный «полуфабрикат».

Присваиваемое в России до сих пор воспринимается как дар, а не как товар. Легкость, с которой в России была воспринята идея коммунизма, связана именно с этим: не было проблем с тем, чтобы представить себе некую вещь «бесплатной» и «общей». Как свет и воздух. Отношения присвоения у нас и поныне основываются на обмене услугами, а не на товарообмене. Вместе с тем услуга в России издревле имеет вполне выраженную товарную форму. «Взятки-с».

И все же если говорить об альтернативных «общечеловеческих» ценностях, речь должна идти именно о ценностях даров, а не о ценностях товаров. На примате ценности дара над ценностью товара был основан и советский социализм.

Образцовым даром выступает в данном случае человеческая жизнь. Однако именно в силу ее статуса она понимается либо как нечто абсолютно бесценное, либо, наоборот, как то, с чем легко расстаться (или что достаточно легко отнять). «Бог дал, Бог и взял». Соответственно и человеческая идентичность в нашей стране есть нечто благоприобретенное, но не сделанное. Культ self-made man для нас нечто заемное. Мы не делаем, а обретаем себя.

Подобная постановка вопроса касается и моральной стороны «общечеловеческих» ценностей.

Для Запада моральной ценность становится после определенной обработки. В ходе нее она превращается в предмет договорных отношений. Одновременно становясь подчиненной праву. Более того, мораль на Западе в своем наиболее точном выражении и есть конвенция, deal. Нечто среднее между сделкой и сговором. Ее защищают методом торга.

При этом наиболее монументальным (и одновременно эфемерным) воплощением конвенции выступает общественный договор. Он призван определять рамочные условия существования общества, основанного на экономической конкуренции. Чтобы не слишком больно толкали друг друга локтями.

У нас, наоборот, мораль соответствует своему предназначению только в том случае, если ей следуют не сговариваясь. Не «обработанный» рефлексией принцип имеет в рамках русской традиции неизмеримо большие шансы стать максимой морального поведения, нежели принципы, подвергшиеся многократному проговариванию.