Галина Старовойтова - «Этнический парадокс» и стереотип мышления

Когда центральная власть совершала преступления или ошибки, грузины, эстонцы или узбеки все же имели дополнительный эшелон самозащиты, могли — хотя бы изредка — добиться каких-то уступок, например, в сфере культуры, ссылаясь на свое национальное своеобразие, исторические особенности и т. д. Забавные, но характерные примеры: нерусские солдаты в армии легче могут получить разрешение командира на ношение усов, чем русские. Кинжал горец может иметь в качестве части национального костюма, а для русского или белоруса ношение холодного оружия может стать поводом судебного преследования. Так что у русских этой линии «самообороны» — со ссылкой на национальную специфику — не было, и обычно им приходилось платить по всем счетам без всяких скидок. Отсюда другая причина культурно-исторических утрат русского народа, та, что именно на его базе в послесталинское время ускоренно формировалась новая историческая общность — советский народ. Думается, что ставить под сомнение реальность этой общности, как делается некоторыми авторами (Чепайтис В. Два пути. «Согласие» № 2, 1989, 2 февраля), нет достаточных оснований: в стране действительно сложилось огромное метаэтническое образование с однотипной социально-профессиональной структурой, опирающееся на общую идеологию, русскоязычную нетрадиционную культуру и обладающее общесоветским самосознанием. Глубина взаимопроникновения черт этой общности и национальных культур различна: возможно, их наибольшая идентичность достигнута в русской среде. Однако советский народ, считает В. Чепайтис, «создается не на основе русской культуры как единой системы, а лишь на базе нескольких вырванных из контекста этой культуры стереотипов с приложением множества других». В силу изменения демографической ситуации — ускоренного воспроизводства народов Средней Азии и др. — нельзя быть уверенным, что дальнейшее формирование метаэтнической общности будет по-прежнему базироваться именно на русских (или шире— на христианских) культурных стереотипах.

Отчасти по этой причине русский народ более интернационализирован. И потому создается впечатление, что все русское как бы лишь составляет фон для иных национальных проявлений. Но так как этническое существует объективно и на современном этапе развития, по-видимому, никуда не собирается исчезать, то в конце концов оно дает себя знать в самых неожиданных формах. Возможно, В. Чепайтис прав, связывая деятельность «Памяти» с запоздалым сопротивлением утрате национальных черт. Сопротивлением, добавим мы, пытающимся использовать неадекватные средства и зовущего на бесперспективный путь национальной замкнутости, сохранения мнимой «чистоты крови» и т. п.

Нам, русским, еще не раз придется всматриваться в собственное отражение в зеркале социальной реальности, узнавая и не узнавая свои черты. Вопрос о русском характере не нов, но остается ли неизменным сам этот характер? Тот ли это народ, каким он был вчера или позавчера? Бунтарь и богоносец, взыскующий Третьего Рима, провозвестник «света с Востока» для загнивающего Запада?

Когда-то наблюдения Ф. Энгельса применительно к английскому обществу позволили ему сделать вывод о возможности радикальных изменений характера народа за исторически краткий период в 60–80 лет. В работе «Положение рабочего класса в Англии» он говорит о неузнаваемом населении страны, «которое состоит из совершенно других классов, мало того, составляет совершенно другую нациюс другими нравами и с другими потребностями, чем раньше»/ Социально-экономические процессы за 60–80 лет нашей истории были не менее бурными, чем в Англии периода промышленного развития, да еще сопровождались тремявойнами — двумя мировыми и одной войной тоталитарной системы против своего же народа. Страшный социальный смерч истребил русскую интеллигенцию, сорвал с родных мест и почти уничтожил крестьянство, на протяжении веков бывшее главным создателем и хранителем народной культуры. Могло ли все это не сказаться на духовном облике народа, на его жизнеощущении, на его этническом самосознании?Один простой человек в Эстонии — Энн Рооба, могильщик на старом русском кладбище в Таллинне, — так объяснил мне свое понимание судьбы русских мигрантов в Прибалтике: «Человек отличается от любого животного кроме души, тем, что он имеет кое-что, имеет имущество. Эти бедные русские не виноваты, что им пришлось покинуть свои родные края, когда после коллективизации у них ничего не осталось. Стало возможным взять чемодан и уехать куда угодно. Как можно любить родину, где ничего твоего уже нет? А вот если знаешь, что твоя корова стоит в хлеву голодная, будешь даже ночью рвать ей траву голыми руками и никуда не поедешь…»