Юлия Юзик: Бесланский словарь

Эту книгу невыносимо читать и нельзя, открыв первую страницу, не дочитать до конца. Невозможно потом забыть, хотя мы уже приучены к ежедневному (я не оговорилась!) зрелищу зла. Голосу зла. Оно даже стало банальным и театральным, уже можно заметить, как профессионально прослеживаются и поощряются признаки его красоты и вдохновения, и мы внимаем ему наравне с рекламой за чашкой утреннего кофе. Кричит телевизор, мелькают газетные заголовки… Но мы опять-таки как-то ухитряемся с этим жить и, нечего притворяться, — живем, как обычно.

Может быть, в этом виновата наша история, которая, как иногда видится в отчаянии, добывает из времени только страдание, и нечем другим утешиться и укрепиться. Немного собрали мы в своей культуре другого знания о жизни, куда ни взглянешь, куда ни пойдешь — слезами умоешься. Но что-то в последнее время коренным образом поменялось в этой картине мира, и я не раз пыталась понять: что?

Ранее… а точнее, до сентябрьских взрывов в Нью-Йорке, зло изгонялось из центров мира на периферию, — в XX веке в Россию, на Балканы… Но после нью-йоркского сентября его призраки везде и всюду, нигде уже не спрятаться, не отсидеться и не почувствовать себя защищенным наблюдателем. Не башни-близнецы взорвались той трагической осенью, а взорвался наш мир. Страх у всех стал главным содержанием жизни. Новым химическим элементом. Страх и, я бы еще добавила, постоянно преследующее чувство бессилия — трудно победить зло, которое везде. Трудно его объяснить, хотя с этим можно и поспорить: зло никогда не было до конца объяснимым, но сейчас, — и в этом отличие, — оно стало еще необъяснимее и тотальнее, темнее и прозрачнее одновременно. Какая-то совершенно неведомая вещь вползает, вселяется в нас. Меняет и обнажает творимую на наших глазах новейшую историю. Если думать, что человек испугался самого себя, то испугался себя он уже давно. Когда был распят Христос…

А если ближе к временам и делам земным, то после первых газовых атак Первой мировой войны, а потом — после Освенцима. Но тогда все-таки оставалась вера, что можно изменить мир, создать лучшего человека, то есть победить зло, а вышло так, что зло изменило нас. Само же осталось неизменной величиной. И мы еще даже не догадываемся, до какой степени оно нас изменило, нарушило замысел Создателя. Каждый из нас, где бы он ни жил, — в Европе, Москве, Австралии или Арктике, — думает об этом и ищет свои ответы.

Свои ответы есть и у автора этой книги, и у ее героев. Имя трагедии, о которой здесь рассказано, — Беслан.

Беслан — это когда миллионы взрослых мужчин и женщин в течение нескольких дней по всем телеканалам мира смотрели, как умирали дети. Как убивали детей. Целую школу. И никто не сошел с ума. Беслан — это когда учатся пить свою мочу вместо воды. Беслан — это когда учатся засыпать в луже крови… все, что осталось от убитого отца. Беслан — это когда учатся ненавидеть вместо того, чтобы учиться любить. Беслан — это… Беслан — это еще одна ступенька в ад. Это — наш мир, открывшийся изумленным детским глазам, прозревшим, какие мы на самом деле. Слепые и жестокие, лживые и холодные, совершенствующие свои машины, свои компьютеры, но не самих себя.

В чем уникальность этой книги? Ведь можно спросить: ну, еще одна книга о смерти, о нестерпимой трагедии?! Нет, это не так. Эмоциональная уникальность этой книги в том, что она не о смерти, а о любви. О чем бы дети ни рассказывали, что бы ни видели, ни пережили, они все равно говорят языком любви, потому что еще чисты и безвинны, как ангелы. А еще в этой книге сияет мир цветной и задуманной для радости кавказской жизни. Это особый мир — пейзаж, старик, горы, вода, язык Кавказа. Для думающего читателя, признаюсь, это еще одна пытка — пытка красотой, которая постоянно соседствует с ужасом. Вопрос к себе и к русской литературе: что же красота (такая красота!) нас не спасает? Но надежда все-таки теплится когда-нибудь да спасет. Хотя бы одного человека. Одно сердце, одну душу. А вдруг — твою? Спасет от молчания… От молчаливого соучастия… И не только прошлого, но и будущего.